Кого из младенцев мог первым принести почтальон в своей сумке?

Та была несколько ленива: взяла холщовый мешок, и с двух концов приторочила к нему обычный кожаный ремень. Получилось не Бог весть что, но Аарону очень понравилось. Теперь острые края конвертов не тыкали его по бедрам во время быстрого перемещения, да и тяжесть ушла с рук на плечи. Можно было идти и насвистывать песенку, не сгибаясь в три дуги. Еще больше «нововведение» пришлось по вкусу коллегам Блоха. Они быстро оценили все преимущества новой почтальонской сумки, и вскоре новинка начала расползаться по миру как колорадский жук во время майского сезона любви.

В начале века почтальонские сумки начали использовать и в России. А чуть позже появилось знаменитое стихотворение: «Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне?». За подлинность не ручаюсь, но суть примерна такова. Да, с появлением ремня сумка стала и больше, и толще, в ней можно было переносить даже младенцев…

Между тем, если предположить, что Блох решил бы 15 октября 1897 года испытать свою сумку на «младенценоскость», ему бы могли вполне предложить новорожденного мальчика в Одессе. Именно в этот день в семье бухгалтера Арьи Беньяминовича Файнзильберга родился мальчик, которого назвали очень сложно для русского уха: Иехиель-Лейб. Нам, правда, он известен по «созвучному имени» — Илья.

Вполне допустимо, что Блоху в тот день было не до Одессы. А если бы он в нее попал через семь лет и семь дней, он бы в семье пекаря Тарасенко нашел бы новорожденную девочку, которую назвали Маруся. Есть еще песня такая: «Встретил я Марусю на морском песочке…».

Как вы думаете, какая связь между Ильей Файнзильбергом и Марусей Тарасенко? Все очень просто: именно этой девушке будущий автор «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» писал нежные, полные любви письма. А уж они потом попадали в «толстую сумку на ремне».

Впрочем, познакомились они значительно позже, а пока Арья Беньяминович терпел с сыновьями полное фиаско. Старший сын, Александр (для удобства мы сразу дадим парням русские созвучные имена), по настоянию отца поступил в коммерческое училище. Но стал… художником. Средний, Михаил, пошел тем же путем, поступил туда же и тоже увлекся рисованием. Отдавать и третьего, Илью, в коммерческое отец просто не решился, согласитесь, если бы дети рисовали червонцы, другое дело, а так три художника в семье всеж-таки перебор. Кстати, именно Илья предложил другу Жене через много лет попробовать силы Остапа Бендера в рисовании…

И надо же такому случиться, что спустя годы дочь пекаря Тарасенко, уже после того, как окончила гимназию, всерьез увлеклась рисованием. И имена старших братьев Ильи Файнзильберга она произносила с придыханием. И в любви, по свидетельству дочери писателя, она призналась скромному юноше первая. Потому что он был, как поется в песне, «робкий и застенчивый такой». Во всяком случае по отношению к первой красавице Малой Арнаутской улицы (насчет улицы я пошутил, я не располагаю данными, на какой улице она жила).

Встретились Илья и Маруся в то время, когда он, к вящей радости отца, работал бухгалтером в Опродкомгубе (проще говоря, продовольственной комиссии губернии), а вот его сослуживцами стали парни со скромными фамилиями: Берлага, Кукушкиндт, Лапидус и Пружанские. Вполне известные потом всей стране как работники из «Геркулеса» в «Золотом теленке». Но Арья Беньяминович недолго слушал сладкоголосую музыку сирен: младший сын, вопреки воле родителей, отправляется в Петроград. «Мальчику приснилось, что он стал великим поэтом», — сокрушался потом почтенный бухгалтер.

И вот здесь между Ильей и Марусей вспыхивает переписка. За неполные пять лет, с 1923 по 1927 годы, они напишут друг другу несколько сотен писем. Они переписывались даже тогда, когда жили в одном городе. Потому что Илья Ильф (для удобства он взял такую фамилию) мог выплеснуть на бумагу то, что в реальной жизни высказать не всегда решался. И в самом деле, давайте попробуем провести маленький юношеский эксперимент. Попробуйте своей возлюбленной, а еще лучше — любимой жене, произнести на одном дыхании: «Милая моя девочка, разве Вы не знаете, что вся огромная Москва и вся ее тысяча площадей и башен — меньше Вас. Все это и все остальное — меньше Вас. Я выражаюсь неверно по отношению к Вам, как я ни выражаюсь, мне все кажется неверным. Лучшее — это приехать, прийти к Вам, ничего не говорить, а долго поцеловать в губы, Ваши милые, прохладные и теплые губы».

В крайнем случае, для нее эта тирада покажется странной. Зачем говорить, если можно взять и поцеловать? А если эти строчки перечитывать на бумаге каждый раз, когда грустно, кажется, что возлюбленный готов положить к твоим ногам весь мир…

Или попробуйте произнести это: «Целую очень, очень, пальцы, губы, сгиб на руке и худое милое колено в синем чулке с дырочками. И синее платье, на котором тоже дырочки. И помню белую рубашку, в которой ты была на вокзале. Моя маленькая, я очень тебя люблю». Как на вас посмотрела возлюбленная?

Жаль, но их любви не суждено было цвести вечность. Голодная юность, мятущаяся молодость, изнурительный труд и серьезная болезнь (туберкулез легкого) очень рано свели Илью Ильфа в могилу. Он скончался 13 апреля 1937 года. А его Маруся всю жизнь хранила любовь к мужу. Несмотря на то, что она была красавицей и предметом поклонения многих выдающихся в то время людей, замуж она так и не вышла. Прожила она долгую жизнь и тихо почила в 1981 году. Все эти годы она хранила перевязанную тесемкой пачку писем, которыми она и ее Иля (так она его звала) обменивались в двадцатые годы.

Дочь Александра, к своему большому огорчению, обнаружила эту стопку уже после смерти матери. На некоторых письмах она нашла приписки, сделанные рукой матери значительно позже. Когда после смерти матери Александра Ильинична нашла эти письма, она обнаружила, что к некоторым письмам отца мать приписала по нескольку строчек. Причем, очень щемящих. Например, «Мне очень скучно без него, скучно давно, с тех пор, как его нет. Это последнее из слов о том, что я чувствую от его утраты. Много, много слов о нем в душе моей, и вот сейчас, когда прошло много лет, и я читаю его письма, я плачу, что же я не убила себя, потеряв его — свою душу, потому что он был душой моей…»

Но не будем о грустном. Разве может чувствовать себя несчастным человек, который испытал такие чувства?