«Стихи не любящий - тупее всех зверей»?

«Вымысел — ее основа, преувеличение — главное средство. Ее можно назвать горячкой воображения, и сила ее достигает высшего предела в минуты бешеного бреда», — так охарактеризовал поэзию швейцарский философ Франциск Вейсс. Большинство людей, наделенных «трезвым» логическим умом, легко подпишутся под словами швейцарца. Ученые мужи во все века считали поэзию чем-то несерьезным, юношеской болезнью, или, как выразился Лихтенберг — «болезнью роста ума».

А кто, скажите, по молодости, не сочинял стихов? Даже самые черствые сухари, из тех, например, кто сегодня командует полками солдат или химичит над лабораторными мензурками, в шестнадцать лет пытались писать в рифму. Даже такие злыдни как Нерон, Робеспьер, Гитлер, Муссолини, Сталин кропали стишки. Небезызвестный маньяк Чикатило, на чьей совести 58 жертв, писал в школьную тетрадку стихи о любви, о весне, о закате…
Странная вещь: сентиментальность — ближайшая спутница многих тиранов, изуверов, убийц. Но не будем путать поэзию с сентиментальностью, и, тем более, с разными нелюдями. Ибо поэзия — это «наилучшие слова в наилучшем порядке», это «истина в бальном платье», это, наконец, «то, что остается в нас после того, когда забыты слова»…

Самый сильный из наркотиков
«Слово — утверждал Редьярд Киплинг, — самый сильный из наркотиков, применяемых человечеством». Действительно, слова, соединяющие в одно целое гармонию звука, мысли и ритма, обладают колоссальной энергией.

Представьте себе такую картинку. Исправительно-трудовая колония… Зона… Шагает отряд людей в телогрейках. Идут мимо щита с «детскими» стихами:
Мама плачет вечерами,
Все глядит на твой портрет.
Ей, наверно, трудно с нами,
А тебя все нет и нет.
Ты прости, любимый папа,
Что в письме каракули.
Это я когда писала,
Слезы сами капали…

А вот другой пример. 1919 год. Гражданская война. «Белые» ведут трех «комиссаров» на расстрел. Ставят у стены и завязывают глаза. Звучит команда «Цельсь!» Шестеро солдат — расстрельная команда — поднимают ружья. И вдруг один из осужденных начинает читать стихи Пушкина:
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

Звучит команда «Пли!». Раздается залп и красноармейцы, с дымящимися ранами в груди, валятся у стены. Все, кроме одного… Солдаты не решились стрелять в человека, читающего стихи. Декламатору Пушкина была дарована свобода.
Невероятный случай для того жестокого времени!

За прозу — гауптвахта, за стихи — розги!
История поэзии знала разные времена — от триумфов и фанфар до чуть ли не полного забвения и даже презрения. В века циников и прагматиков слово поэт считалось ругательным, служило синонимом слова бездельник, пустобрех, смешной и неразумный мечтатель.
В царской России, например, воспитанникам военных училищ было строго-настрого запрещено печататься в журналах и газетах. Тот, кто был уличен в этом преступлении, подвергался серьезному дисциплинарному взысканию. Александр Куприн, курсант военного училища, дал в журнал свой рассказ под псевдонимом, а когда псевдоним был раскрыт, ему пришлось в качестве наказания несколько дней просидеть на гауптвахте. По словам самого Куприна, за стихи наказание было еще строже — провинившегося секли розгами или же вовсе исключали из училища.
Как видим, проза считалась менее опасной для военного человека и государства, чем стихи. В одном из анекдотов того времени некий отец незамужней дочери жалуется приятелю: «Вы только представьте себе, в доме нечем топить печь, крыша протекает, нет денег даже на починку башмаков, а она — нет, вы только подумайте! — собралась замуж за поэта!».
То были худшие времена. Но были и лучшие. В начале ХХ века в России поэтов считали чуть ли не полубогами. На них молились, их выступления собирали огромные толпы людей, на состязания поэтов ходили так, как сегодня ходят на футбол или концерт знаменитой поп-звезды.

«Живой айсберг»
Итак, начало прошлого века. В Москве и Петербурге гремит слава поэтов-символистов. Сотни провинциальных поэтов пытаются писать «под Брюсова», «под Сологуба», «под Гиппиус», «под Бальмонта»… Автографы, настоящие и фальшивые, знаменитых символистов передаются из рук в руки, а их владельцы почитаются за сказочных счастливцев. Бесчисленные поклонницы со всей России в надушенных письмах признаются в любви до гроба и предлагают своим «богам» — «все самое дорогое», что у них есть…

Федор Сологуб. Популярный писатель, создавший немало удивительных строк, вошедших в сокровищницу русской поэзии. Представьте себе этакого холеного, с блестящей лысиной и круглым брюшком барина, с холодным мрачным взглядом, грубым каменно-тяжелым голосом, всегда трезвого и беспристрастного, как ледяная глыба. И вдруг этот «живой айсберг» выходит на сцену и начинает читать публике:
Я на ротик роз раскрытых
Росы тихие стряхну,
Глазки-светики-цветочки
Песней тихою сомкну…
Публика недоумевает и цепенеет… Ни шороха, ни скрипа, ни вздоха… А поэт продолжает:
Лила, лила, лила, качала
Два тельно-алые стекла.
Белей лилей, алее лала
Была бела ты и ала…
Эти непонятные сомнамбулические строки повергают слушателей в настоящий гипноз, заставляя весь зал качаться в такт магическому ритму:
В тени косматой ели
Над шумною рекой
Качает черт качели
Мохнатою рукой.
Качает и смеется,
Вперед-назад, вперед-назад.
Доска скрипит и гнется,
О сук тяжелый трется
Натянутый канат…

Русский принц
А вот выходит на сцену подлинный король символистов — Константин Бальмонт. Человек удивительной судьбы и необычной внешности. Его слава была феноменальной. Когда Бальмонт шел по городу, трамваи останавливались, чтобы дать ему дорогу. Поклонницы Бальмонта в буквальном смысле носили своего кумира на руках.
Графини, студентки, прачки — поклонницы всех возрастов и сословий охотятся за каждым его взглядом, ловят каждое его слово. Некоторые даже умудряются на ходу срезать с его одежды лоскуток на память. А самые ярые даже крадут… его ночной горшок.
Много лет спустя, в Париже, в чопорно-аристократическом квартале Пасси, прохожие останавливались, завидев Бальмонта, и долго глядели ему вслед. Кто это? — спрашивали они друг друга. Русский принц? Испанский анархист? Или просто обманувший бдительность сторожей сумасшедший? Странная прихрамывающая походка, тонкие черты бледного лица, огненно-красная бородка, взгляд, в котором проглядываются надменность и бессилие, величие и вялость, дерзновение и испуг…
Одно из самых музыкальных и мелодичных его стихотворений — «Воспоминание о вечере в Амстердаме». «Воспоминание…» было сразу замечено и вызвало много восторженных откликов. Даже в стане врагов Бальмонта было отмечено, что «Воспоминание…» — «редкое по красоте и музыке стиха творение». Маяковский, всегда в штыки принимавший символистов, прочтя «Воспоминание…», сказал: «Что-то в этом есть…».

Прочтите — медленно — эти строки и почувствуйте это странное, туманящее, очаровывающее колдовство:
О тихий Амстердам,
С певучим перезвоном
Старинных колоколен!
Зачем я здесь — не там,
Зачем уйти не волен,
О тихий Амстердам,
К твоим церковным звонам,
К твоим, как бы усталым,
К твоим, как бы затонам,
Загрезившим каналам,
С безжизненным их лоном,
С закатом запоздалым,
И ласковым, и алым,
Горящим здесь и там,
По этим сонным водам,
По сумрачным мостам,
По окнам и по сводам,
Домов и колоколен,
Где, преданный мечтам,
Какой-то призрак болен,
Упрек сдержать не волен,
Тоскует с долгим стоном,
И вечным перезвоном
Поет и здесь и там…
О тихий Амстердам!
О тихий Амстердам!

«Спекулянт проклятый»
Поэты — вообще странные люди. Их судьбы необычны, их слова, поступки, внешность — все не такое, как у всех. «Поэт — как сказал Андрэ Моруа, — это повышенная чувствительность и ранимость, повышенное стремление к красоте и смерти». Так легко обидеть или унизить поэта! В сущности, это дети, которые болтают ножками, сидя на стуле, не доставая ими до грешной, грязной земли…

Судьба этого поэта — очередной пример житейской неприспособленности поэтов. Ему дали прозвище «златозуб», а за глаза звали не иначе, как «лошадь». Он был тощ до неправдоподобности — с непомерно большой головой с большими барскими баками, с хохолком надо лбом и лысиной, горбоносый и лопоухий… Верхняя губа даже при всем старании не может прикрыть резко торчащие вперед зубы… Огромное «адамово яблоко» на тонкой шее… Осип Мандельштам.
Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить.
Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст…

Так начинается одно из самых известных его стихотворений. Виртуоз в искусстве, он был неуклюж и смешон в быту. Рассказывает поэтесса Ирина Одоевцева:
«Однажды в одно весеннее утро ему до смерти захотелось гоголь-моголя. Он пошел на рынок и купил у торговки яйцо. Сахар у него был, и, значит, все в порядке и можно вернуться домой. Но по дороге, тут же рядом, на рынке бородатый мужик продавал шоколад Эйнем „Золотой ярлык“, любимый шоколад Мандельштама. Увидев шоколад, Мандельштам забыл про гоголь-моголь. Ему „до зареза“ захотелось шоколаду.
 — Сколько стоит?
 — Сто карбованцев.
Мандельштам пересчитал свои гроши. У него только тридцать два карбованца. И тогда ему пришла в голову гениальная мысль — отдать за нехватающие карбованцы только что купленное яйцо.
 — Вот, — предложил он мужику-торговцу, — вот это очень выгодно. Я отдаю вам прекрасное сырое яйцо и тридцать два карбованца за шоколад, себе в убыток.
Но тут, не дожидаясь ответа торговца, со своего места с криком сорвалась торговка:
 — Держите его, спекулянта проклятого! Он у меня за семь карбованцев купил яйцо, а сам за восемь перепродает. Держите его! Милиционер! Где милиционер?!
Со всех сторон сбежались люди. Прибежал на крики милиционер. Мандельштама арестовали, и он до вечера просидел в участке. Во время ареста раздавили яйцо и кто-то украл у „спекулянта проклятого“ его тридцать два карбованца».

…Однажды ему подарили трехлитровую банку варенья. Дело происходило в гостях, и Мандельштам, не веря глазам своим, даже не поблагодарив хозяина за столь щедрый на то время — время революционной разрухи и голода — подарок, схватил банку и кинулся прочь от удивленного хозяина. Только бы он, думал Мандельштам, не опомнился, не передумал, не отнял драгоценную банку божественного нектара! После этого поэт два дня не выходил из дома, а когда вышел, сказал: «Какое наслаждение! Какое высокое художественное наслаждение!»
Лишь немногие знали, что именно заслужило этот восторженный комплимент…

Временное бессмертие
Увы, но не один Мандельштам оказался плохо приспособленным к материальной жизни. Почти все поэты в той или иной мере — идеалисты, не умеющие извлекать материальные выгоды из, казалось бы, самых наивыгодных обстоятельств. И в этом — их трагедия. Бальмонт сошел с ума. Игорь Северянин в конце жизни, находясь в эмиграции и полном одиночестве, читал по ночам свои стихи звездам. Саша Черный умер, нелепо испугавшись пожара — разрыв сердца. Маяковский, упрекавший Есенина за малодушное самоубийство, сам приставил пистолет к виску.

Очень точно эту увеличенную потребность в понимании выразил Петрарка: «Я не хочу, чтобы меня через триста лет читали. Я хочу, чтобы меня любили». Французский поэт Габриэль Марсель утверждал: «Любовь дарует временное бессмертие». Любовь — самый главный источник вдохновения. Только влюбленные и поэты живут на этой земле. Все остальные — прозябают…
«Стихи не любящий — тупее всех зверей», — сказал восточный мудрец. Кто любит стихи, может наслаждаться красотой мира в полной мере…

Люди, читайте стихи! И, может быть, они научат вас любви! И тогда любовь, даже если она не будет долгой или счастливой, подарит вам временное бессмертие.