Как звучит рапсодия майского дня?

Мои попутчики спят, утомленные долгой дорогой и веселой беседой. Это только кажется, что веселье дается легко и ни к чему не обязывает. Любое общение требует душевной отдачи, настройки на собеседника, и вот — вроде все легко и просто, а силы все равно уходят, потому что трудно слушать, но не слышать. Общаться бездумно, не вникая. Кто бы что ни говорил, это почти невозможно. Ну, если только не обладать потрясающим даром неуважения к собеседнику.

К счастью, мои милые спутники таким даром не обладают. Это друзья, проверенные временем и радостью, ибо чужая радость — это тот оселок, на котором правится искренность дружбы. За долгие годы общения мы вынесли главное — стараться услышать и быть деликатными друг к другу. И сейчас, когда мягкий лунный свет озаряет их обветренные лица, я думаю, что все идет так, как должно. Что именно он, тонкий лунный луч, способен выразить сущность нашей дружбы — застенчивую деликатность сквозь внешнюю грубоватость.

Мне не спится. Это бывает всякий раз на новом месте. Нужно обвыкнуться с ним, принять его в себя, и тогда, может быть, оно откроет тебе свою душу. Только тогда прилетят самые сладкие, самые добрые сны.

Ну, а пока нас двое бодрствующих — я и хозяйская кошка Манька с такими отчаянными зелеными глазами, что сразу видно: оторва и рулевая. Манька удобно устроилась на железной печке — та еще хранит тепло, и пристально поглядывает на меня. На ее серо-рыжей морде читается: «Ходють тут всякие, гостят, не спят, из-за них и глаз не сомкнешь. Не ровен час, что-нибудь сопрут!»

Спирать я ничего не собираюсь. Манька, видно, немного поверила в это и ослабила бдительность. Прикрыла глаза, уютно подобрала под себя лапы и хвост — ни дать ни взять, бройлерная курочка — и делает вид, что дремлет. Но не дай Бог шелохнуться — зеленое суровое око устремляет свой взор на меня. Ладно, Манька, буду тише воды, ниже травы, даже бумагой не зашуршу, чтобы твой покой не нарушить. Послушаем-ка вместе голоса ночи.

В них много таинственного и доброго. Здесь ночь изменила своему классическому определению и вовсе не кажется зловещей.

Тихо стучат ходики, оставшиеся еще с незапамятных времен. Сейчас точно таких не встретишь. Темно-коричневые, с тусклым циферблатом и темными маленькими гирьками, они важно отсчитывают минуты и часы. В будущее ли?.. А может, в прошлое?.. Уж больно они старинные. И возвещая каждый новый час, они тихонько вздыхают, словно вспоминают молодость. Даже часам хочется повернуть время вспять.

Бьются о маленькие окна, затянутые по деревенскому обычаю сборчатыми занавесками, белые мотыльки. В лунном свете они кажутся кружевным туманом, живым, словно ртуть. Месяц май в разгаре, на землю будто накинули зеленое покрывало, расписанное белым клевером, синей медуницей, желтой сурепкой и алыми маками. Ах, есть еще островки голубой вероники и оранжевых купальниц: радуга в мае не только на небе. Горят на солнце синие, золотистые, зеленые перья нарядных щурков, они летают, суетятся, щебечут, взахлеб рассказывают небесной и земной радуге друг о друге.

Но вернусь к ночи. Сейчас она накрыла землю прохладой и та спит, набирается сил, чтобы встретить новый день и восславить весну. Все тихо, только бормочет сонный ручей вблизи дома, да изредка залает пес в будке. Но лай слабый, короткий, в один-два такта — видно, снится псине что-то тревожное.

На стене висит топор. Как сказала хозяйка, от блуда. То ли в шутку, то ли всерьез. Хозяева — верующие особого толка, исправно соблюдают все религиозные предписания. Развод у них — смертельный грех, считается, что тем самым потворствуют блуду. «Если женщина в разводе, то она даже в церковь на венчание собственных детей войти не может, считается позором», — говорит хозяйка, и глазах ее при этом тлеет печаль. Кто знает, у кого на сердце какая боль. В каждой избушке свои погремушки…

Манька, кажется, уснула на железной дровяной печке. Такие неуклюжие сооружения я видела лишь в детстве — они мне напоминали отчего-то пауков с огромным прямоугольным телом и коленчатыми трубами-ногами. Чем не паук?.. Но столько тепла и уюта в его железном чреве, что хочется обнять его, как старого знакомого. «Не пожалей своего тепла, железный старичок, глядишь, и в нашем мире прибавится доброты…»

Под ногами шуршит что-то. Манька недовольно приоткрывает один глаз. Я наклоняюсь и достаю из-под лавки пучок сухой полыни. Она растет здесь повсюду, покрывая горы серо-зеленым жестким ковром, отчего те кажутся сказочными исполинами в зеленоватых доспехах.

Пучок ветхий, того и гляди рассыплется. От него пахнет пылью и печалью. Полынь используют не только как лекарственное средство, но и от сглаза. Я вспоминаю, как бабушка, разводя огонь в очаге, неизменно бросала в него пучок полыни, приговаривая: «Сгинь, дурной глаз, умолкните злые уста, замри злое слово. Полынь-трава, отведи от нашего очага всякое зло, всякую нечисть, мокрицу и шашель. А добро приваживай к дому. Фу! Ха! Аминь!» И стлался над бабушкиным садом, над ее руками сизоватый горький дым, и не было слаще и роднее этого полынного духа.

Часы нехотя и тихо бьют пять утра. Скоро встанет хозяин, ему ни свет ни заря на пасеку. Надо проверить рамы, проветрить улья, собрать цветочную пыльцу, нарезать свежего меда в сотах.

Да вот и он — кормилец семьи, мед — янтарное чудо в хрустальной вазе. А рядом вазочка поменьше с утрамбованной цветочной пыльцой. Кажется, что и стены пропитаны медовым духом. Мед, пыльца, прополис, маточное молочко — все дает пчела-труженица, благосостоянием своим обязана семья меду и благодарна ему за это.

Голоса ночи постепенно стихают. Одна за другой гаснут крупные звезды, на сером востоке появляется бледно-розовая полоса. В кухню входит заспанный хозяин. Манька потягивается недовольно на печке: разбудили царевну, видите ли…

— А вы что же, и не ложились? — удивляется хозяин. — Так вас потом разморит, весь день носом клевать будете.

Я уверяю его, что клевать носом не буду и что отлично выспалась и встала незадолго перед ним. Врать нехорошо, конечно, но зачем же посвящать человека в причины своей бессонницы?!

— А будете яичницу с помидорами? — заговорщицки подмигивает мне хозяин. — Пока никто не встал, я сейчас ее сварганю по собственному рецепту. Помидоры свои, с огорода, без химии. Пальчики оближете. И чай заварю с горным чабрецом.

Он разжигает печку сосновыми ветками и шишками. Огонь лениво вьется по стенкам, стелется синими струйками и вдруг вспыхивает веселым оранжевым светом. В кухне пахнет смолой, медом, цветами, и запах этот тоже веселит, успокаивает.

Хозяин не спеша ставит на печку чайник и большую черную сковородку. Кидает в нее кусок сливочного масла, оно сразу же тает и мелодично шипит, словно поет.

Так же сосредоточенно хозяин надрезает крест-накрест четыре больших розовых помидора, кладет их на сковородку и накрывает ее крышкой. Сковородка неистовствует и плюется масляными брызгами. Те мгновенно вспыхивают на горячей печке и сразу превращаются в синий пахучий дым.

Но вот помидоры достаточно пропеклись, шкурку с них снять легко. Я наблюдаю за отточенными движениями хозяина. Его рабочие руки на удивление легки и изящны, так виртуозно он колдует над яичницей.

Очистив помидоры, он нарезает их кружками, посыпает черной солью и красным перцем и снова бросает на сковороду томиться. Те скворчат, пуская сок. Тем временем в чашку разбиваются шесть яиц, одно за другим, легко взбиваются и — вуаля! — отправляются к помидорам.

Наблюдать за этим процессом — удовольствие, настолько он зрелищный и музыкальный! Манька немного волнуется, но виду не показывает, часть хозяйской еды ей положена по праву рождения в этом доме, поэтому волнение чисто символическое!

Пока ведутся приготовления, хозяин посвящает меня в тайны своей работы. Пчеловодство — целая наука, увлекательная и серьезная. Как и жизнь самих пчел: словно маленькое государство с собственными законами, правлением и чудом строительного искусства — сотами. Каждая ячейка — совершенство линий! Хозяин воодушевляется, и некрасивое лицо его становится одухотворенным. «Понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке» — кажется, сказано про него (И. Бродский «На смерть друга»). Все же как прекрасен может быть человек, когда он увлечен своим делом!

И вот, наконец, альфа и омега сегодняшнего утра — румяная, желто-алая скворчащая яичница на столе. Уже закипел чайник, и хозяин занят новым ритуалом: словно священнодействуя, он ополаскивает фарфоровый заварной чайник, насыпает в него черный чай, щепоть чабреца и еще каких-то сиреневых сухих цветов. «Медуница», — догадываюсь я.

Аромат от чая волшебный. Мы неторопливо, стараясь не обжечься, поглощаем свои порции. Хозяин ставит сковородку на край печки, чтобы яичница не остыла: скоро встанут завтракать и остальные.

Мы пьем чай с медом и пергой — цветочной пыльцой. У нее специфический терпкий вкус, но вскоре привыкаешь. Перга очень полезна: она улучшает зрение и вообще защищает от инфекций.

Завтрак наш проходит в полном молчании. И я, кажется, только сейчас понимаю смысл поговорки: «Когда я ем, я глух и нем». Верно! В ней отразилось глубокое уважение человека к плодам своего труда. Они действительно достаются потом и кровью.

Ходики нежно возвещают семь утра. Майское утро в самом расцвете. Хозяин улыбается:

— Ну, мне пора. А вы отдохните, мало ведь спали. Понравилась яичница?

Я киваю от всей души. Еще бы! Никогда не любила это блюдо, но тут, кажется, всю сковородку бы съела!

— И чай! Прелесть!

— Так пейте на здоровье, — Хозяин явно рад, но смущается. — Приятного отдыха.

Он скрывается за занавеской, разделяющей вместо двери кухню и прихожую. Манька следует за ним по своим делам.

Я снова остаюсь одна. Но уже ненадолго. Сейчас появятся мои милые заспанные спутники, хозяйка дома и ее дети. День пойдет своим чередом.

Очередной майский день, напоенный солнцем, легким дождем и отдыхом. А его, как и счастья, становится все меньше. Но может, оттого он сладок и памятен?..