Путевые импрессии-2. Чем живет белорусская провинция?

Климовичи. Любовь к животным

Иногда и любовь принимает формы ненависти.

В воскресенье мне совсем не спится. Я просыпаюсь в шесть утра, а в восемь иду по пустым, уже таким летним, улочкам пасторальных Климовичей с их деревянными хатами, резными ганками — колоритными крылечками, и первозданной, почти языческой, природой.

На дворе — ни души. Воскресенья в мае — особенно чудесны. Ещё не жарко, но уже совсем как летом. Солнышко щедро освещает грешный мир, претворяя его в настоящий Эдемский сад, на каштанах «догорают» каштановые свечи, кругом буйство зелени и запоздалые переливы соловья.

Утра в мае — уникальны. Они — вот как выглядит счастье.

А я… Я иду и фоткаю… То дома с резными крылечками, то редкие местные памятники и музеи, то разных животных, вроде полудиких-полудомашних манулов-котов — тоже воплощение лени, грации и счастья на земле.

Заметив на крыше одного такого лентяя и бездельника, я, иронизируя вслух с ним и с собой, принимаюсь его щёлкать. Вдруг позади меня останавливается какая-то местная гражданка, молча смотрит, а потом мне, почти закончившему свою фотосессию, говорит примерно следующее:

— Это ваша кошка? — без городских расшаркиваний начинает женщина.

— Да какая моя! Шел мимо, увидел, решил вот заснять для хорошего настроения, — отвечаю я, не поворачиваясь и продолжая щёлкать удивленную кошку, которая явно не ожидала такого успеха в воскресенье в восемь утра.

— Ааа, любите животных, — медленно тянет дальше гражданка.

— Ну да, отчего же этих красивых бездельников не любить. Они…

Но общительная дама, женщина лет сорока пяти, простоволосая и обычная, коих много в таких пасторальных местностях, не даёт мне договорить. Ее прорывает, как плотину, и несёт, как того Остапа:

— Я тоже животных люблю. А вот людей — нет!

Я вижу, что ей явно надо выговориться. А когда женщине надо выговориться, лучше ей дать такую щедрую возможность, а иначе с кем-нибудь может случиться беда.

— О, да вы — мизантроп! — одновременно серьезно и шутливо отвечаю я, так как это самый приемлемый модус общения с местными в незнакомых местах. Шутливо о серьезном.

— Да, тварей много, — лицо любительницы животных и нелюбительницы людей на мгновение искажается каким-то неприятным воспоминанием.

— Ну, люди разные бывают, — осторожно ступаю на зыбкую почву я.

— Я больше кошек и собак люблю. У самой собака и три кошки. Алабай, большой такой, две кошки и кот. А вы что здесь делаете? — гражданка вдруг снова становится подозрительной, и я чувствую себя, как на допросе.

— Да ничего особенного. Был в Костюковичах, заехал вот к вам в Климовичи… Из Гродно я, путешествую.

— А-а-а… А то я подумала…

Темные глаза бдительной гражданки на мгновение суживаются в прежнем подозрении, но потом снова расширяются, как от вновь нахлынувших позитивных эмоций.

— Вот был у меня случай. Выкинула какая-то тварь кошку, у нас за городом. Я покормила ее, но домой не взяла. У меня уже трое, я говорила. А кошечку, знаете, как жалко?! Я бы ей, этой твари… — глаза женщины снова суживаются до едва видимых щелочек, ладошки сдавливаются в кулачки, по лицу бежит едва заметная черная тень…

— Разные бывают ситуации, — осторожно парирую я. — Иногда и не разберешь, плох тот человек, что животное за город вывез, или у него…

— Что значит плох?! Тварь это, а не человек! — глаза гражданки то сжимаются, то снова расширяются, как у наркомана со стажем.

— Ну, всякое в жизни бывает. Мы ведь не знаем всех обстоятельств, а судим строгим судом, со стороны.

— Твари, говорю я вам, твари! Я бы таких… Ух!

Мне вполне достаточно ее короткого монолога-анамнеза. Я понимаю, что передо мной типичный представитель ума сердобольного, но недалёкого. Ума простого, примитивного. Человека, чьи истины на самой поверхности, просты и незамысловаты, как проста и незамысловата сама жизнь таких простых людей. Это они, эти простые люди, всегда уверены, что точно знают, кто хороший, а кто «тварь». Как нужно жизнь прожить. Где добро, а где зло.

Мы обменивается ещё мнениями. Сердобольная гражданка начинает мне рассказывать про другой случай, который снова продемонстрировал бы ее любовь к кошкам и жестокость всех остальных. Но я ее аккуратно прерываю, сославшись на то, что меня кто-то где-то ждёт, желаю хорошего дня и в раздумьях удаляюсь прочь.

На местном вокзале

На скамейке сельского вокзала трое. Он — полноватый, крепко сбитый мужчина лет шестидесяти пяти, наверное, в прошлом какой местный небольшой начальник или бригадир в колхозе. Она — аккуратная старушка лет семидесяти, благовидной наружности, в прошлом наверняка отличница. И старичок-сморчок с вечной цигаркой в намертво черных рабочих пальцах, со скрипучим, прокуренным голоском, сухонький и колючий, как высохшая ветка шиповника.

Все трое ведут разговор, по причине плохого слуха некоторых, достаточно громко, чтобы перебить бубнящий «громкобубнитель» на столбе, объявляющий о прибытии-убытии чего-то куда-то.

— Так вот, я гавару ей… — продолжает «бригадир колхоза».

— Каму? — интересуется старушка.

— Жонке сваёй, каму…

— Ась? — старушка из-под платка оттопыривает глухое ухо.

— Жонке сваёй, каму-каму! — почти кричит на весь полустанок бригадир.

— А-а…

— У нее кровь из уха йдёть, даже не знаем чаму…

— А к дохтуру хадзили? — «скрипит» старичок-сморчок.

— Да хадзили. В областную больницу, гаварыт, надо ложить, на обследование. А яна не хочэ, дура старАя! — бригадир морщится, машет толстой, как окорок, рукой, чтобы лучше передать свою возмущенную эмоцию.

— А вы мачу папробуйте, — советует старушка.

— Мачу?!

— Ну да. Ухо прамываць, — старушка знает толк в уринотерапии. — Пусть сходит у баначку, падержаць сутки и патом закапывать у ухо. У мяне зяць так глаз вылечил. Дохтура гаварили каньюктевит, или ещё какая напасть, глаз красный неделю был, чесался и балеу. Так мы яму мачу в глаз капали, через три дня усё прайшло.

— Ну, не знаю… — бригадир явно сомневается.

— Мача ваняць будзе, — скрипит старик-сморчок, затягиваясь цигаркой.

— Зато толк будзе, — со знанием дела настаивает старушка.

— Ну, не знаю я. Мачу… — бригадир чешет пятерней в мощном затылке.

Народ на перроне молча и излишне серьезно наблюдает за интермедией на скамейке.

«Бубноговоритель» объявляет мою электричку, и я, улыбаясь про себя, совершив вояж в свое прошлое, когда народ увлекался уринотерапией и другими народными методами исцеления от недугов, отправляюсь восвояси.

Культура-мультура

Иногда и культурный человек может оказаться хамом.

Следуя из Минска в славный городок Столбцы Минской волости, на своем Большом Белорусском Пути я невольно стал косвенным фигурантом «культурной бузы» в вагоне местных «авиалиний».

Подустав от первой части своего путешествия из Могилёва в Минск, заставившей меня проснуться почти в пять утра и выдвинуться в путь-дорогу уже в шесть, после обеда, хотя и не отобедав плотно, и даже не позавтракав легко, я, следуя древней римской мудрости «кто спит, тот обедает», прилег-скрючился на не самом чистом сиденье электрички, давая хоть какой-то скромный отдых своим уставшим членам.

Я даже успел задремать, когда меня словно молотом по голове огревает крик с соседнего места:

— Немедленно встань! Я сказала тебе встань! — орет-разрывается чуть ли не у самого уха от негодования женский фальцет, перекрывая стук колес.

Я почти спросонья думал, что это мне, и, как от удара кувалды, вздергиваю сонную голову вверх. Мне приходит мысль, что это какая утомленная домашними делами и радостями семейной жизни мамашка кричит своему непослушному дитяти, который вздумал поиграть в вагоне поезда и на ее потрёпанных нервах.

— Я тебе сказала встань! — снова кричит, как полоумная, женщина моего возраста напротив меня.

Визг относится к кому-то на сиденье ровно за мной.

— Зачем ты улёгся в обуви на сиденье?! Свинья! Вон видишь, человек старше тебя тоже лёг, но обувь снял! — последнее уже относится ко мне. — Если не встанешь, я сейчас же милицию вызову!

«Культура — это прекрасно, но зачем же так кричать? И зачем сразу милицию, словно тебя режут?!»

Мадам так истошно вопит тем самым препротивным фальцетом, который встречается у невротических особ истерической предрасположенности, уже поживших и вкусивших этой жизни, словно ее лишают девственной чести или, как минимум, собираются это сделать.

Я приподнимаюсь на локте и вижу парнишку лет пятнадцати, который, как я понял, также как и я, решил прикорнуть на вагонной шконке, но, по всей видимости, по неопытности не догадался снять обувь.

По неопытности или по наглости, но «культурный шок», который ему и всему вагону устроила «культурная мадам», как на мой слух и вид, выглядел куда более бескультурным, чем сам «ужасный акт вандализма» от наглого подростка.

Подросток молчит. «Культурная» мадам выходит уже на следующей станции, зло поглядывая в сторону подростка.

Я лёжа перевариваю «культуру», чьим невольным свидетелем только что стал, смутно радуясь тому, что я-то свою обувь на не самом чистом сиденье снять догадался. А то, глядишь, может, влетело бы и мне.