Наверное, и мой отец был таким исключением. Никогда за всю свою не такую уж и долгую, как я теперь понимаю, жизнь не сказал он о немцах ничего плохого. Может, потому, что у каждого из тех, кто хоть краешком, маленьким-маленьким краешком, пережил «ту» войну, были свои воспоминания и своя память о ней.
Свои были и у отца.
* * *
Как только заходила речь о военном лихолетье, он вспоминал то пехотное подразделение Вермахта, которое зимой 42−43-го стояло в их селе.
Фронт был где-то там, не очень далеко, на сотню-другую километров восточнее. Потому в хате у отцовой матери оказались не закалённые в боях ветераны Польши, Бельгии и Франции, а призывники старших сроков. Люди, оставившие где-то там, за бескрайними, занесёнными снегами полями и лесами России свои семьи.
Нет, там, далеко-далеко, в горах Тюрингии или на равнинах Вестфалии, дома не были крыты соломой, в них не было земляных полов, и оставшиеся в них жёны не ставили на стол, достав из печи ухватом, чугунок с ещё исходящей паром, горячей и такой вкусной картошкой. Всего этого там не было. Нет. Но… Там оставались вот такие же, как этот — худой, светлоголовый с покрытыми цыпками руками. Самый маленький из большой детской команды, пугливо прятавшейся от незнакомцев то в тёмном нетопленом чулане, то на холодном чердаке, под соломенной стрехой.
И никто из этих солдат, волей судьбы и слепого случая одетый в форму одной из враждующих армий, не знал, что каждому из них уготовано переменчивой и капризной военной судьбой. Вернётся ли кто к своим дорогим и любимым живым-здоровым. А если и вернётся, то как долго ещё этого ждать… Вот уже четвёртый год кто-то крутит ручку страшной людской мясорубки, и такое ощущение, что в ближайшие годы останавливать её не собирается.
Отец не знал, кем были эти большие и взрослые, младше меня нынешнего, мужчины. Докерами Гамбурга, силезскими шахтёрами или металлистами с крупповских заводов Рура. Не знаю этого и я. Да и так ли это важно сейчас?
Тем более неважно было тогда. Когда на простую деревянную столешницу, рядом с чугунком горячей отварной картошки, ставилась вынутая из солдатского ранца банка армейской тушёнки или ложилась выпеченная в походной пекарне буханка хлеба. Когда вместе с клубами морозного воздуха ввалившись в заиндевевшей шинели в дом, первое, что делал постоялец — это доставал небольшой кусочек прессованного, крепкого, как мел, рафинада с прилипшими к нему крошками сигаретного табака той пачки, что соседствовала с ним в кармане.
И по протянутой чуть вниз и навстречу, раскрытой ладони без слов было понятно:
— Бери…
Долго. Очень долго, почти до самой армии, не будет в жизни моего отца того рафинада. Но не только за сладкое и мясное вспоминал он со скрытым теплом тех немцев. Нет, он вспоминал их за то, что каждый из того небольшого подразделения… Ну, сколько можно втиснуть в малую русскую хату с одной комнатой и кухней? Три, четыре? Максимум — пять человек…
Пусть даже три! Но эти трое, несмотря на кружившую рядом смерть, на кровь, грязь, большие и малые ужасы войны, смогли сохранить в себе толику душевного тепла. По чистой случайности доставшейся не их родным и близким. А вот этому — светлоголовому и сероглазому, который чуть меньше, чем через двадцать лет станет моим отцом.
Тепло — оно такое. Греет почему-то. Кто его знает почему, но греет! И не остывает. Долго-долго… Как та русская печь. Вот так холодной зимой 43-го протопили и моего отца. Один раз и на всю жизнь.
Конечно, было и другое. Когда немецкие лётчики в недалёкой прифронтовой зоне сбрасывали не бомбы. Нет… Яркие, красивые детские игрушки, которые было не достать в магазинах военной поры.
Дети — они всегда дети. Им хочется бегать, прыгать, играть. И зачем тряпичной куклой с нарисованными химическим карандашом фиолетовыми глазами, если можно с этой? Красивой… В тряпичную мама положила клок соломы, а здесь?
Вот только «что здесь» лучше было не узнавать. Потому что «игрушки» были не простые. С «сюрпризом», который при малейшей неосторожности просто и неотвратимо взрывался. Прямо в руках… Именно такую игрушку у младшей маминой сестры вовремя вырвала другая моя бабуля. И тётка осталась в живых. Чтобы в 74-м, уже в мирном Таганроге, её всё-таки догнало и достало то далёкое фронтовое эхо…
Но отец не видел. Тем более не держал в руках таких «игрушек». Кусочек армейского рафинада с прилипшими к нему табачным крошкам — вот и всё, или почти всё, что помнил отец с той войны. И эта память не позволяла ему смотреть на немцев с ненавистью…
* * *
А вот американцев отец не любил… И не из-за тех двух негров, что, приехав на Московский Фестиваль молодёжи, видимо, уж так по-хамски вели себя в одном из столичных кафе, что даже парный милицейский наряд, а милиции, как обычно в дни таких мероприятий, было более чем, подойдя к столику, за которым сидел отец с компанией, тихо и сквозь зубы процедил:
— Мы тут минут на десять выйдем… Парни, вам хватит?
Хватило.
Не скажу, чтобы драться отец любил. Нет. Но умел. А вот подставлять левую, после того как получал по правой, не мог. Предпочитал, чтобы нашим врагам было за что нас прощать. Так что парням тогда «хватило». Драться отец умел.
* * *
Именно за драку с местными он вылетел из Тбилисского артиллерийского. Только-только 22-й Съезд принял решение о выносе тела Вождя из мавзолея, что естественно, не могло не огорчить грузинскую составляющую братской семьи. Положение в Грузии было очень неспокойным. Так что Министерство обороны вкупе с училищным начальством решило не дразнить… Просто отчислить.
Срочную отец дослуживал там же, в ЗакВО, корректировщиком огня одной из гаубичных батарей.
Может быть, и дальше он ничего не слышал бы, а потому и продолжал бы относительно ровно дышать в сторону тех парней из-за океана. Но… Вся наша жизнь соткана из непрерывной цепочки порой невидимых и неосязаемых для нас, но, как потом оказывается, таких важных случайностей.
Почему-то получилось именно так, что год отцова дембеля наложился на окончание срока действия Ленд-лизовских договоров. И их правительство потребовало от нашего, чтобы всё, оставшееся к тому времени в живых из поставленного, было возвращено. Дядюшке Сэму не нужно было советское золото, предложенное взамен. Ему нужно было вернуть то, что, по американским стандартам, к тому времени было, наверное, полным барахлом.
Перед тем как гнать в Поти студебеккеры, использовавшиеся на батарее в качестве механизированной тяги, по непонятному ещё приказу с машины сняли всё деревянное. Борта, кузовные сиденья для расчёта. Зачем, стало понятным уже там, у моря.
В порту стоял большой американский Либерти. Внутрь трюма, по аппарели, студер шел своим ходом. И становился… Становился под большой мощный пресс. Бу-у-ух! И вместо живой машины в трюмную глубину летел уже бездушный плоский металлический блин.
Рядом с прессом, механически вытирая запачканные моторным маслом руки вытащенной в последний момент из-под водительского сиденья чистой ветошкой, стоял отец. Он смотрел на это американское жлобство, а перед глазами стояли ещё живые картинки послевоенного деревенского детства, когда при вспашке ли, при перемещении ли чего на неблизкое расстояние, самой востребованной тягой была бабская сила. Материна…
И вот. Только-только что-то начало получаться, только захотели вздохнуть чуть посвободней, да рассупониться манёхо…
— Эх, Студер… Братишка. Тебя бы щас к нам, на село! Цены б тебе, дорогой… Кормилец… Цены бы тебе не было! А этим-то блин железный… Зачее-еем?! Сссс… Га-аады…
* * *
Отец не воевал с ними.
Но сейчас, оглядываясь назад, вдруг отчётливо понимаешь: как много в нашей жизни и в нашем отношении к людям зависит от маленькой и случайной мелочи. От небольшого кусочка твёрдого армейского рафинада. Или красной круглой кнопки мощного пресса внутри старого, много чего повидавшего на своём железном веку транспорта…
Прекрасный рассказ! Разрешите дополнить воспоминаниями моей свекрови.
Немцы пришли в запорожскую деревню, когда ей было 14 лет. Отец - на фронте, дома мать и два младших брата. У матери характер такой, что всю ответственность за семью несла на своих плечах моя будущая свекровь. Однажды братишка нашёл какую-то штуковину, которая разорвалась у него в руках. 14-летняя девочка (!) пошла к немецкому коменданту, тот выделил подводу с лошадью и направил в ближайший госпиталь. Немецкий врач ампутировал руку, обработал остальные раны, дал лекарства. Через год, когда исполнилось 15 лет её отправили в Германию на работы. Помыкала она там много горя, но выжила, дождалась освобождения. И вот, после освобождения она узнала ещё несчастья. Говорила, что от немцев столько зла не получила, как от наших освободителей...
Оценка статьи: 5
1 Ответить
Спасибо, Елена, за Ваш рассказ. На мой взгляд, мы обязательно должны рассказывать о том, о чем сейчас рассказали Вы. Не только помнить, но и рассказывать. Или хотя бы пробовать это делать. Неважно как, главное, не оставить внутри себя и не унести с собою.
Потому что, наверное, мы - то крайнее поколение, которое ещё помнит тех, кто видел ту страшную войну своими глазами. И знает о ней не понаслышке...
1 Ответить
Впервые рассказы о добрых немцах я прочел несколько лет назад.
Очень насторожили меня похвалы врагу. Позже прочёл ещё несколько подобных свидетельств. Там рассказывалось, как лютовали фашистские румыны. А немцы вели себя приличнее.
Конечно, не все одобряли планы Гитлера и не все хотели воевать.
Немцы смотрели на советских детей и вспоминали своих. Но прикажут им спалить деревню - сделают это с лёгкостью. Нет, будут переживать внутри (некоторые), но ведь сделают.
Очень не простая тема.
Как Симонов писал: "Так убей же его сейчас, так убей же его скорей. Сколько раз увидишь его - столько раз и убей".
Это он о немцах так. А твой отец умел ценить добро. Потому и запомнил навсегда.
Но были там люди. И подпольщикам, и партизанам помогали. А кто так вот - детям.
А те, что забирали свою технику, чтобы ослабить страну... Они и сегодня себя показывают не с лучшей стороны.
Оценка статьи: 5
1 Ответить
Отец. Снимок того периода времени, когда он отгонял ленд-лизовские "Студеры" в Поти.
1 Ответить
Далеко не все немцы были фашистами.
А американцев я тоже не люблю. Очень невоспитанные люди.
Оценка статьи: 5
1 Ответить
"Студебеккер"-то пригнали не из колхоза, а из воинской части. А в колхозах в то время и родных "газонов" было не слишком много.
0 Ответить
Спасибо, Марк. Отличный коммент.
Вы знаете, я бы на него ответил по-разному.
Учитывая свой личный жизненный опыт и тот багаж знаний, которым располагаю на сегодня, я бы сказал:
Да, машины ушли из армии. Но обеспечение надлежащей обороноспособности страны - одна из важнейших функций государства. Как говорил кто-то из прежних авторитетов (если ничего не путаю, господин Бисмарк) - если народ не хочет кормить свою армию, он будет кормить чужую. Учитывая всё это, выбывшая из армии техника должна была незамедлительно заменена аналогичной. Которую можно было взять только забрав её из других отраслей народного хозяйства. В т. ч. и из аграрного сектора. Соответственно, механизация сельского хозяйства (равно как и других отраслей н/х) неизбежно снизилась бы. Либо какое-то время оставалась бы на том минимальном уровне, на котором была, т. к. всё новое, что сходило бы с конвейера, направлялось бы в армию. Поэтому герой рассказа был не так уж и не прав, когда вспоминал родное село.
Что сказал бы тот молодой мужчина, что тогда стоял в порту Поти у американского транспорта, я не знаю. Но как автор, создавший образ героя этого рассказа, я исхожу из того, что жизненный опыт у него был небольшой. Немногим за 20. За плечами 9 классов обычной сельской школы (причем последние пять лет обучения, надо было жить у тетки, за 10 км от родного села, а последний год практически каждый день ходить от тетки 5 км туда и обратно в соседнее село). Потом Валуйское ФЗУ. И 1,5 года военного училища. Конечно, навряд ли он думал о народном хозяйстве в целом. Но мог думать примерно так - если бывший союзник стал противником и опасается нашего военного потенциала, то зачем забирает то, что ему не нужно? Если нельзя в армии, то мы заплатим - только оставь. Нельзя в армии, так нельзя. Но ведь эту машину можно оставить на гражданке. И тогда она уже не будет угрожать тебе, как часть военной составляющей страны-противника. Конечно, немного наивно, ведь наверное, понятно, что в случае конфликта мобилизации подлежат не только люди, но и техника. И то, что за день до этого было на селе, в день мобилизации окажется в армии. Но сделаем скидку на возраст героя рассказа. Молодости ведь присущ не только максимализм, но и большая доля наивности...
0 Ответить
Очень человечно.
Именно человечности нам всем не хватает.
Остального - хоть завались.
Оценка статьи: 5
0 Ответить
Спасибо, Аркадий.
0 Ответить
Встречала людей, которые о немцах хорошо отзывались. Моей прабабушке молодой немец помог перетащить зимой через дорогу сани, доверху с хворостом. Молча - и дальше поехал. А она уже с жизнью простилась, как увидела машину немецкую. А дома две дочки, едва подростки, муж на войне (так и не вернулся).
А одна соседка престарелая (и она, и все у нее с Ростова) рассказала, как их маленьких еще, во время войны, когда немцы в Ростове были, они угощали тоже, то сахаром, то консервами, то еще чем-нибудь и вели себя прилично в чужом доме.
Не знаешь, что думать, когда слушаешь подобные рассказы. Привыкли: немцы – фашисты – сволочи. А ведь многие, по сути и не хотели никакой войны, им мировое господство арийской нации до фонаря было, у них дома и правда – жены, дети, родители.
А война и правда страшная была. Впрочем, никакая война красивой не будет.
Оценка статьи: 5
0 Ответить
Жизнь значительно богаче примитивного монохрома. На наше счастье, в ней не только белое и черное. Вспомним те же "17 мгновений весны". Как Хельмут помогает Кэт бежать с конспиративной квартиры, где её держали гестаповцы. Хельмут! Солдат Вермахта, находящийся на излечения после ранения и контузии, которые получил на Восточном фронте. Хельмут, от которого, оставив ему недавно родившегося малыша, с офицером Люфтваффе ушла жена. Да за одно это он должен ненавидеть всех женщин, а уж Кэт - тем более. Ведь, вполне возможно, это её муж, брат или просто сосед ранил его там, на Востоке. Но он не только относится к ней с сочувствием, но и помогает ей, наплевав на долг, честь и воинскую присягу...
Спасибо за отзыв, Ирина, и Ваши мысли по поводу...
0 Ответить