• Мнения
  • |
  • Обсуждения
Ляман Багирова Грандмастер

СямА: где пристанище для перекати-поля? История одной жизни. Часть 2

Продолжение новеллы о трудностях и правде жизни, и о человеческих отношениях.

Фото: Depositphotos

Пакеты оттягивали руки. Марина мужественно прошагала все четыре квартала и свернула на тихую улочку. Там, среди бесчисленных торговых ларьков, пряталась церковь. Некогда небесно-голубой купол ее сейчас был выцветшим и размытым дождями.

Перейти к предыдущей части статьи.

— Можно оставить здесь сумки на несколько минут? — обратилась Марина к женщине, продававшей свечи. Вместо знакомой улыбчивой Лизы в комнатке сидела очень смуглая мужеподобная женщина. — Я ненадолго.

Женщина вздохнула, поправила платок и пробасила:

— Да, оставляйте. Вам что?

— Мне четыре свечки, — заторопилась Марина. — Спасибо.

Вдруг пальцы ее задрожали.

— Сс-сяма?

Женщина взглянула исподлобья, усмехнулась.

— Что, изменилась? Еще бы… Никто не молодеет…

Марина ахнула, прижала ладонь ко рту.

Свою бывшую одноклассницу по начальной школе, тонюсенькую, порывистую девочку с необычным именем Сяма она меньше всего ожидала увидеть здесь. Вернее, считала ее давно умершей: никаких вестей о ней не было, да Марина и не вспоминала про нее. И вдруг тут, в церковном притемье, пропитанном запахом воска, — огромная, не человеческая даже, а какая-то носорожья глыба, называющая себя Сямой… Непостижимо!

Сяма неторопливо отсчитала сдачу, вложила в дрожащие руки четыре свечи и подтолкнула Марину к дверям храма.

— Иди. Все потом.

Марина как в полусне проковыляла к иконам, затеплила свечи и быстро пошла обратно. Несколько женщин неодобрительно покосились на нее, но она ничего не замечала.

Сяма стояла на прежнем месте и спокойно обслуживала посетителей. Марина присела на табурет рядом с нею, дождалась, пока уйдут покупатели.

— Как ты, что ты? Сямочка, сколько лет, сколько зим! О, Господи!

— Как все, так и я. По-разному, — Сяма пожала плечами.

— Семья, дом, дети? Ты же маленькая актрисой хотела стать. Получилось? — Марина сыпала вопросами, будто боялась, что Сяма опять исчезнет в своей носорожьей оболочке.

— Ну, если бы получилось, ты бы уже обо мне услышала, — негромко рассмеялась Сяма. — Семья есть — семь собак. Маман и шесть ее щенят. Дом тоже есть — терем-теремок.

Сяма назвала улицу в центре города, и Марина поняла, что речь идет об очень ветхих строениях под снос с винтовыми лестницами, двором-колодцем и общим балконом, на который выходили двери многих квартир. Окон в таких домах не было, и жилище проветривалось через входную дверь. Могучая волна жалости поднялась в ней.

—  Сямочка, может, пойдем куда-нибудь, посидим? А давай ко мне, честно? Масленица скоро, день рождения дочки. Дома куча вкусностей, — Марина сыпала предложениями, придумывая на ходу, что можно сделать для Сямы.

— Нет, — подумав, ответила та. — Не обижайся, но не могу. Старый товарищ — как старое платье: снял, и больше не понадобится. Да и куда я пойду? Мои псины ждут меня. Знаешь, как стоят у двери, по стойке «смирно» — все семь, когда я звякаю ключами? Волнуются, когда меня долго нет, — Сяма улыбнулась, и в глазах ее на минуту зажглись теплые огоньки.

Марина овладела собой. К ней вернулась прежняя уверенность и энергия. Глаза засияли!

— Что я могу для тебя сделать, Сяма? В первую очередь? Сейчас пойдем, накупим продуктов. Ты пойми, наша встреча неслучайна, это Бог нас послал навстречу друг другу почти через 40 лет. Страшно сказать — 40 лет! Я же после четвертого класса ушла в другую школу. Ой, Сяма!!! Давай начнем с зубов, у меня есть хороший знакомый стоматолог. Ну, нельзя же так, у тебя всего восемь зубов — четыре внизу и четыре наверху. Потом что-нибудь подберем тебе из одежды, потом…

— Не части! Сказала — не пойду, значит — не пойду. Не надо мне ничего. Сложилась жизнь, не хочу ничего менять. Так хорошо.

— Зачем ты так? Я же от чистого сердца.

Сяма улыбнулась краешком губ.

— Знаю. Но ты у меня даже не спросила, хочу ли этого? Не хочу, Маринка. Правда, не хочу.

— Ну хоть о себе расскажи.

— Не мастер я рассказывать.

У Марины был такой понурый вид, и яркие пакеты как-то сразу поблекли. Сяма сжалилась.

—  Рассказывать я не умею. А если интересно, могу дать тетрадку. Там я о себе писала, когда делать нечего было. Ты у нас журналист, кажется. Вот, может, и пригодится, используешь как материал в какую-нибудь статью. Меня давно уже как Сяму не знают. Сима я здесь. Сейчас я заканчиваю работу, пойдем ко мне, если не брезгуешь, дам тебе свою писанину.

Дом у Сямы действительно оказался почти аварийным, с шаткими винтовыми лестницами. Подниматься по ним с большими пакетами было трудно. Кроме того в пролеты зловеще завывал ветер и несло кисловатым запахом подсыхающего детского белья. За дверью раздался синхронный лай.

Марина любила собак, но побаивалась такого количества. Сяма вошла первая, отогнала их от двери, накормила.

— Заходи, что стоишь? Они не тронут, только обнюхают.

Марина попала в прошлое. Из детства помнила она такие дома без окон или с крошечными окнами в потолке, очень толстыми стенами, в которых скрывались шкафы. Пахло псиной и квашеной капустой. Собаки внимательно оглядели Марину, поворчав, обнюхали ее и улеглись у дивана.

— Садись, — Сяма указала на диван. — Чай или чего покрепче будешь?

Марина покачала головой.

— Понятно… Передохни немного, ты совсем запыхалась, и пойдешь.

— Как ты здесь живешь? Вверх-вниз каждый день. Я думала — упаду. Лестница такая узкая.

— Привыкла. А как люди живут? Как все, так и я. Да и под снос пойдем скоро, обещали, что в ближайшее время. Тогда и дадут жилье или деньгами можно взять. Вот, — она достала целлофановый пакет с тонкой коричневой тетрадью.

— Так она пустая почти, — удивилась Марина. — Может, продолжать будешь?

— Нет. Написала уже. Хватит, — Сяма потянулась за шваброй и открыла ею небольшое окно в потолке. — Иначе никак, росту не хватает, — пояснила она.

Сяма замолчала. В тишине было слышно только сопение собак. Восемь пар глаз — семь собачьих и одна человечья — устремились на Марину. Ей стало неуютно.

— Я пойду, Сямочка. Поздно уже. Придется такси брать.

Она сунула тетрадку в один из нарядных пакетов.

— Идем, я провожу тебя, в темноте навернуться можно.

— Нет, погоди, — Марина быстро достала из какого-то пакета коробку в пестрой обертке, протянула ее Сяме. — Это тебе. Чашка с блюдцем. Лишними в хозяйстве не будут. Возьми!

— Спасибо, — равнодушно ответила та.

Она спускалась впереди, подсвечивая Марине фонариком. На удивление, легко и уверенно ступала по ветхим ступеням и казалась грациозной темной глыбой.

— С Масленицей наступающей, с днем рождения дочки, счастья ей. Всех благ тебе, — сказала она на выходе.

Марина потянулась обнять ее, но Сяма чуть заметно отстранилась. «Старое платье не понадобится», — вспомнила Марина.

— Такси здесь часто проезжают. Долго ждать не придётся. А, вот и оно! Ну, с Богом!

Уже в машине Марина обернулась. Сяма стояла так же неподвижно, опустив плечи…

Дома было тепло и пахло корицей и медом. Никого из домашних пока не было. Марина закинула пакеты в кладовку, схватила кусок хлеба и принялась читать. От тетрадки пахло старым жиром, страницы были помяты, но сами записи сделаны убористым и красивым почерком, выдающим человека скуповатого, сдержанного и памятливого.

Марина насторожилась. По журналистскому опыту она знала, что люди доверяют чужим глазам дневниковые записи только в двух случаях: когда ведут их для публики — в таком случае они приглаженные, и до тошноты назидательные, и когда человек доходит до последней стадии замороженности души, когда уже все безразлично. Почти все записи в тетради были размашисто перечеркнуты, кроме одной:

«Бог… Тебя принято благодарить, но, честное слово, не понимаю Твоих планов на меня. Зачем Ты вложил в меня такое сердце, если оно никому не оказалось нужным? Зачем протащил через предательство родителей, любимого человека и потерю детей? Зачем обнадежил верой в талант, которого у меня, наверно, никогда не было, или было так много, что становилось страшно. Я не умею сублимировать чувства, я живу ими. Говорят, что самое дорогое в жизни — это любовь, но по-моему, самое дорогое — это иллюзии. Они дороже всего обходятся. Говорят, что каждый заслуживает своей судьбы и, в конце концов, остается с самыми любимыми и любящими существами. Получается, что больше всего меня любят собаки. Что ж, по крайней мере, живые существа…»

Запись обрывалась, и дальше тетрадка была пустой. Марину охватила тревога. Пустые засаленные страницы показались ей грязными окнами заброшенного дома. Она кляла себя, что не спросила у Сямы номера ее телефона. Масленица, дни рождения, благодушные праздники, тихое счастье — все вылетело из головы, все валилось из рук! Марине показалось, что перед нею выросла каменная стена. И маленький уютный мир, пахнущий сдобой и ванилью, вдруг съежился и с грохотом стал разбиваться об эту немую глыбу.

Ночь прошла беспокойно. Марина ворочалась, вглядывалась в темное небо, проваливалась в краткий сон, в котором тоже не находила покоя. Снилась ей каменистая дорога, по которой шла Татуша. Она улыбалась, но глаза ее были печальными, будто она за что-то укоряла Марину.

Утром Марина встала с твердым намерением зайти перед работой в церковь. Но… с утра зазвонил телефон и начальник попросил приехать пораньше, потому что нарисовалась неожиданная делегация французских гостей, и срочно был нужен переводчик. Французский Марина знала безупречно, и при таких форс-мажорах вызывали только ее.

Марина провозилась с делегацией больше недели, потом срочно надо было писать статьи и отчеты. Все дни рождения и праздники решено было отложить на более свободное время.

Аврал отступил только в начале марта, когда, вопреки всем законам природы, похолодало и асфальт за ночь покрывался толстым слоем наледи. Зима словно мстила за бесснежный февраль, и продрогшие дрозды метались по деревьям и беспокойно кричали: «За Что? За Что?»

В один из таких зябких мартовских дней Марина и вспомнила о церкви…

Знакомая Лиза сидела на месте и привычно улыбнулась.

— А напарница Ваша не работает сегодня? — с разбегу выпалила Марина.

— Здравствуйте, — степенно ответила Лиза. — Нет ее. Она как перекати-поле. Шальная малость. Захочет — выйдет на работу, не захочет — нет. Ну, не выгонишь ведь. Жалко. Куда она пойдет?.. Только люди добро не помнят, другая бы на ее месте…

Марина не слушала, мчалась уже к дому Сямы. Так ведь и дома-то нет! Под снос, под снос! Издали увидела Марина сиротливые покосившиеся двери и экскаватор с шар-бабой, обломки кафеля из чьей-то ванной, куски штукатурки, сломанные рамы, веники, швабры.

— Нельзя сюда! — худенький миловидный паренек-рабочий преградил ей путь.

«О, Господи! С таким лицом Ромео играть, а не на экскаваторе работать», — подумалось Марине. Вслух она спросила:

— Вы не знаете, куда переселили жильцов?

— Не знаю. Вы спросите в жилуправлении, там скажут.

Жилуправление оказалось на замке. Никто не знал ничего, ни о ком! Марина совсем уже отчаялась, как ее окликнули.

— Кого ищете? — невероятных размеров бабка в синем велюровом халате смотрела на нее в упор.

— Тут женщина жила, ее Сяма зовут, у нее еще собаки есть, — сбивчиво заговорила Марина.

— Блажная? Да, была такая.

Марина похолодела, а бабка продолжала невозмутимо:

 — Весь коридор псиной провоняла, собаки ее и днем, и ночью лаяли, а ей и слова не скажи — сама лаяться начинала. Но безвредная. И на руку очень чистая. Попросишь что-то купить — специально больше денег дашь, чтобы себе немного оставила — так сдачу всю до последней копеечки принесет. Гордая. Сколько раз пытались угощать вкусненьким — один кусочек возьмет, поблагодарит и все. Не знаю, куда делась. Она же никому ничего не говорила. Все с собаками своими время проводила. Блажная и есть!

— Ну, как же это?! — чуть не заплакала Марина. — Вы — соседи, как это можно не спросить, куда человек идет? Может, ей идти некуда было?..

— Я не нянька! — отрезала бабка. — А если она Вам близкая, так что же сами не поинтересовались? И потом, говорю Вам, она гордая была, у такой лишний раз и не спросишь, и не подойдешь. Да, наверно, деньги за жилье взяла. Не думаю, что она потом здесь жить захочет.

— Почему?

— Блажная! — опять повторила бабка. — Такие на одном месте долго жить не могут. Может, и собак своих кому-то раздала, не знаю. Да пройдемте в дом, я тут по соседству у сына пока живу, — бабка сделала неопределенный жест, то ли приглашая, то ли, наоборот, отталкивая.

— Нет, спасибо, я пойду, — Марина сделала шаг и почувствовала, что ноги ее затекли.

— Если объявится вдруг, что передать? Кто спрашивал?

— Скажите: Марина. Мы вместе в школе учились. И номер телефона моего — вот.

— Да что Вы? — искренне удивилась бабка. — Вы молоденькая такая, а она… Никогда бы не подумала, что вы одногодки. Если появится — передам.

— Спасибо, — Марина медленно пошла прочь. Эскаватор с шар-бабой исправно работал — миловидный рабочий, видно, хорошо знал свое дело. В синее морозное небо взвивалась штукатурная пыль и куски разноцветных обоев.

— Ты где ходишь? — встретил ее муж. — Тебе по межгороду Татьяна уже четыре раза звонила. А я не знаю, что отвечать.

— Сейчас позвоню. Вы обедали?

— Да, уже, не дождались тебя. Иди, поешь, с лица спала совсем!

Есть расхотелось. Взяла телефон.

Милый, чуть захлебывающийся голосок Татуши Марина могла слушать часами! Подруга… нет — родной, близкий человек!

— Ты самая лучшая, — кричала в трубку Татуша, — самая чудесная, самая добрая, самая верная, самая заботливая моя подруга! Мариночка, родная, ой, Мариночка моя! — и еще несколько минут таких же восторженных эпитетов.

Марине всегда было чуть-чуть неловко от похвал, но Татуша никогда не кривила душой, и от ее слов Марина расцветала и отвечала ей тем же.

Но сегодня какая-то тоска, необъяснимая, тяжелая грызла сердце. «Добр-ррая, добр-ррая! — насмешливо орали дрозды за окном. — Пр-рроззе-ввала! Пр-рроззе-ввала! Что Ж Ты Так? Что Ж Ты Так?»

Марина говорила в трубку почти механически. В мозгу ворочалось: «Не вернется Сяма! Не вернется! Перекати-поле, где пристанище тебе?»

«Нельзя помочь человеку, если он этого сам не захочет», — вкрадчиво успокаивал здравый смысл.

«Можно было попробовать, — сверлила совесть. — Не наскоком, бережно. Можно было! И время можно было найти. Все можно, если с любовью».

— Конечно, Татушенька, конечно, целую, береги себя, конечно, увидимся!

Марина положила трубку. Прислушалась. Муж смотрел телевизор. Дочь за компом, сын с планшетом.

Мартовское небо было синим-синим, чистым, словно умытым — снегом ли, слезами ли… Кто знает…

«Что Ж Ты Так? — продолжали кричать дрозды. — Добр-рая, Что Ж Ты Так?..»

Что еще почитать по теме?

Цикорий. Как маленькая Всадница стала Львихой?
Серое рассветное море. Где срываются маски с души?
Как живется одинокому почтальону? Кротко, безропотно

Статья опубликована в выпуске 31.03.2018

Комментарии (7):

Чтобы оставить комментарий зарегистрируйтесь или войдите на сайт

Войти через социальные сети:

  • Дорогая Ляман!
    Благодарю за проникновенный рассказ!
    Очень красивый слог, строчки переливаются одна в другую, как горные ручейки устремляются в большой поток, вырисовывая сюжетную. линию.
    С уважением и теплом,

    Оценка статьи: 5

    • Людмила Белан-Черногор, спасибо, Людмила, дорогая!
      Ваше внимание так дорого мне.
      Нашла в тексте одну мех. описку "С таким лицом только Ромео играть, а не эскаваторе работать" Надо - не на эскаваторе.

      Меня долго спрашивали - почему рабочий худенький и миловидный.
      Так это все из жизни.
      У нас таких пруд пруди на стройках. Смотришь порой - еле-еле душа в теле, худенький, щупленький, а камни-кубики перетаскивает...
      Работать же надо...

  • Да, Ляман, как не горько признать, но у каждого своя судьба.
    С теплом.

    Оценка статьи: 5

  • Ох, Ляман, сердце сжалось. Зря Марина себя корит, не нужна она Сяме. Да ей никто не нужен, не в депрессии дело. Горда слишком, всего слишком, а когда слишком, то и бескомпромиссно, а значит, без принятия. Огромное спасибо за рассказ, заставляющий чувствовать и думать. Сейчас такая Проза - редкость, увы.

    Оценка статьи: 5

    • Елена Гвозденко, спасибо огромное, дорогая Елена!
      Это все из жизни...
      Ах, Елен, сколько таких. У нас старые женщины иногда говорят: Храни тебя Бог от надежды.
      Надежда как пропасть четырехколенчатая.
      Первое колено - страсти, трепыхание, тебе кажется, что все одолеешь. Но это хорошо так думать, если Бог талантом или выносливостью не обидел. А, если их нет, а надежд и мечтаний - вагон и маленькая тележка?.. Что тогда?!
      Тогда второе колено - отчаяние. Слезы, переживания, от того, что не получается достигнуть желаемого.
      Третье колено - замороженность. Безразличие. Обледенение души.
      Четвертое колено - цинизм. Из третьего и четвертого колена вынырнуть почти невозможно.Из них не возвращаются.
      Сяма в третьем колене. Может поэтому инстинктивно хранит свой ледяной панцирь.

  • Спасибо за чудесный рассказ, заставляющий думать.

    Оценка статьи: 5