Какова цена жизни на войне?

Деда моего школьного приятеля, как только началась война, призвали в действующую армию, а бабуля от тифа померла. Вот сестра деда (по-нашему, получается, золовка) и взяла к своим троим ещё и четверых детей брата, который так с фронта и не вернётся.

А голодно. В хозяйстве остался последний петух, который как-то умудрялся всё лето прятаться от чужаков в форме. Кур-то они ещё в первый месяц всех переловили. А без них какой прок от петуха?!

Вот баб Маря и решила его приготовить, чтобы как-то поддержать ребятишек. Семерых. А то с голоду помрут, как потом перед мужем да братом оправдываться? А если не перед ними, так перед самой собою — всё ли ты, Мария, сделала, чтобы детишки были живы и здоровы?

Решила — сделала. Поймала петуха, зарубила, ощипала, засунула в чугунок и — в русскую печь. А чтобы мадьяры не пронюхали, засунула глубоко-глубоко, да ещё и заставила устье печи пустыми чугунками.

И тут, как на грех, мадьяр в хату. Не иначе, запах учуял. А может, и так, «на дурнинку». Мало ли, может, ещё что осталось съедобного на этом русском подворье.

Так или эдак, но зашел мадьяр в хату. Пообвык к полумраку после дневного света, осмотрелся по-хозяйски по сторонам, принюхался… Приложил растопыренную пятерню к макушке типа петушиного гребня:

 — Матка. Ко-ко-ко?

И рукой машет:

 — Давай!

А «матка» ему руками разводит:

 — Нэма…

Откуда? Шел ведь через двор от калитки. Видел, небось, — пусто. Нет ничего.

А мадьяр не успокаивается. Сорвал с плеча винтовку, отцепил с пояса штык, примкнул его к стволу и начинает им тыкать баб Марю в грудь:

 — Ко-ко-ко… Давай! — а не то, мол, патрон уже в патроннике: — Пук-пук.

Но баба тоже уперлась. А как не упереться: семь ртов по разным углам в хате. И все — свои. А у тебя — один. Да и тот — чужой. Пусть тебя на твоей Угорщине кормят!

 — Нэма…

Он носом поводил из стороны в сторону, грозит ей пальцем:

 — Брэшешь!

Отодвинул заслонку, понюхал, поворачивается:

 — Брэшешь!

И винтовкой с примкнутым штыком снова — в грудь:

 — Отойди.

Подождал, пока та отошла, и — с ногами — в печь. Достал чугунок с петухом и унёс. Только его и видели.

А баб Маре что делать? Дети-то голодные. Помрут.

Ну, она подхватилась и в комендатуру. А как ни странно, хоть на селе стояли венгры, комендатура была немецкая.

Вот баб Маря всё и выложила коменданту. И платье с порезами от штык-ножа показала. Уж не знаю, как они там разговаривали, но он понял, в чём дело. Сказал, чтобы подождала немного. А своим команду какую-то отдал. Те и повыскакивали из комендатуры, как ошпаренные.

И полчаса не прошло, как на небольшом майданчике перед комендатурой все венгры были выстроены в две шеренги. Немец скомандовал, первая шеренга сделала несколько шагов вперёд и повернулась «кругом». А комендант с баб Марей пошли между шеренгами. Он ей и тыкает пальцами:

 — Цей? Ни? Цей?

 — Да, не… Не этот. Не этот.

Но наконец доходят до того, который им нужен. Вот он, этот. И по нему сразу видно, что он. Лицо, ладони, форма — всё в печной саже. Немец даже спрашивать не стал:

 — Ком хиер, — этому мадьяру.

Тот вышел из строя. Немец что-то крикнул своим солдатам. Венгра поставили у стены сарайки, что примыкала к зданию бывшего сельсовета, в котором расположилась комендатура и… расстреляли.

Вот такая цена жизни и смерти на войне. Совсем небольшая. Один петух. Кому-то он может подарить жизнь, а у кого-то и отнять её.

И хоть такой подарок, как запеченный в печи петух, в тот вечер прошел мимо баб Мариной хаты, но детей она сохранила. Через что ей ради этого пришлось пройти и что превозмочь на этом пути, я не знаю. А спросить уже не у кого. Но догадываюсь, что нелегко ей пришлось тогда, в военное время, с семерыми на руках.

Правда, не всех она сохранила. Но отец моего школьного приятеля оказался среди выживших. И четверть века спустя мы с его сыном вместе лазили на крышу полуразрушенной Ивановской церкви, использовавшейся совхозом под зерносклад, и «выдирали» из голубиных гнезд подросших птенцов, чтобы «на паях» организовать уже свою собственную голубятню.

А летними вечерами «промышляли» вдоль высокого отвесного берега реки «у больницы», вытаскивая из узких нор под водой больших, почти черных, в свете заходящего солнца, раков. И у Ивана добыча всегда была больше, чем моя. Правда, вся она потом шла в общее ведро и на один костер, но… Всё равно было немного обидно и чуточку завидно чужой ловкости и удаче.

А звали Ваню тогда… Когда мы только-только повязали свои красные пионерские галстуки… Звали его Лютиком. Может, потому, что дети — цветы жизни?..