Н. В. Гоголь — русский писатель?

Гоголь родился на Полтавщине, писал по-русски, обожал «малороссийские» сюжеты, дружил с Пушкиным, спорил с Белинским, мечтал о «общеполезном» и сжёг вторую часть «Мёртвых душ». Он — одновременно человек с украинскими корнями и классик русской словесности.

Если спросить «по-школьному»: да, Гоголь — русский писатель. Если спросить честно и внимательнее: он — писатель русскоязычной традиции с украинским культурным кодом и собственной географией души, где Петербург и Диканька стоят через дорогу.

Биография как карта смыслов

Николай Васильевич появился на свет в Больших Сорочинцах (тогда — Полтавская губерния). Дом — помещичий, язык дома — русский и украинский фольклор, вокруг — та самая «малороссийская» жизнь, из которой вырастут «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород».

Дальше — Петербург: нужда, амбиция, первые пробы пера, встреча с кругом Пушкина. Потом — Рим, дороги, внутренние переломы, религиозная сосредоточенность. Финиш — Москва, 1852 год, болезнь и костёр рукописей.

Биография у Гоголя не про «эффекты», а про маршруты: из степи — к Неве, из бытового — в мистическое, из смеха — в испуг.

Язык — русская сцена, музыка — оттуда и отсюда

Гоголь писал по-русски — факт. Печатался в русских журналах, работал для русской читающей публики, строил фразы, которые стали скелетом русской прозы. Его «говорок» чиновников, смешная серьёзность повествователя, внезапные провалы в фантастическое — всё давно вошло в инструментарий русской литературы.

Но ткань его языка напитана украинскими реалиями: еда, обряды, ритмы речи, вольная степная оптика — особенно в ранних книгах.

Получается гибрид: русская фраза, в которой слышится другой акцент — не фонетический, а культурный.

Две столицы его мира — Диканька и Петербург

Ранний Гоголь — ярмарки, черти, шинок, песни: мир, где смех лечит страх, а чудо втискивается в будни, как сосед через щёлочку в двери.

Поздний — «Петербургские повести», «Ревизор», «Шинель»: город, где носы уходят в самостоятельную жизнь, где маленький чиновник — человек на краю исчезновения, где смех уже как суд.

Между ними — «Тарас Бульба», мост через пропасть: романтический эпос о верности и товариществе, написанный человеком XIX века, который уже думает категориями «общерусской» истории. Мост из двух берегов и складывает нашу сегодняшнюю неловкость с ярлыком «чей он».

Самоидентификация без лозунгов

Гоголь десятки раз называл себя «малороссом» — таков был язык времени. Любил украинские песни, собирал слова, видел в «малой родине» источник поэтической силы. При этом он страстно хотел быть полезным «всему отечеству», то есть не провинции, а большой стране.

«Выбранные места из переписки с друзьями» — именно отсюда: попытка наставить общество на путь «морального исправления». С точки зрения этикеток сегодня — «двойной гражданин культуры»: корни — там, школа и сцена — здесь.

Когда мы спрашиваем: «Гоголь — русский писатель?» — в голове нередко спрятан второй вопрос: «Можно ли назвать его украинским?»

Можно — по происхождению, по предметному миру ранних книг, по чувствительности к южной земле. Можно и нужно назвать его классиком русской литературы — по языку, по влиянию, по тому, кто его читает и на кого он подействовал.

Выбор между двумя истинами — ложный. Он и такой, и такой. И в этом, возможно, его современность: он не влезает в один шкаф.

Влияние: «Все мы вышли из гоголевской шинели»

Фраза Достоевского — не просто поклон. Гоголь изобрёл технику, которая позволила русской прозе говорить о «маленьком человеке» без назидания, смешить до боли и доводить смешное до ужаса.

У Булгакова — его гротеск и дьявольская смазка. У Замятина и Платонова — тоска по живому слову среди бюрократической трескотни. У Зощенко — смех как рентген. У Набокова — «нос» как свобода детали.

Эхо гоголевского приёма слышно и в кино, и в газетной колонке: мы до сих пор узнаём персонажа по «шинели», а город — по словам, которые взбалтывают реальность.

«Тарас Бульба»: текст с двумя тенями

Невозможно обойти «Тараса». У романа есть ранняя, более «локальная» версия и поздняя, переосмысленная. Для читателя — не повод для взаимного суда, а приглашение к честному чтению: видеть в книге и эпос товарищества, и политический пафос времени.

Важно замечать, как автор любуется силой и горюет о цене силы; как он расширяет «мы» — и что оно в итоге включает, а что отсеивает. Сложный текст — не враг; он помогает нам держать в голове несколько слоёв сразу.

Смех и страх: гоголевский прибор ночного видения

Главная оптика Гоголя — «смех по краю пропасти». Он смешит до тех пор, пока не слышно, как хрустит лёд.

В «Носе» смешно отсутствие — человек без лица и один из самых страшных сюжетов о потере «я».

В «Шинели» смешны имя героя и его бережливость, пока не становится ясно, что у него отнимают последнюю связь с миром.

В «Ревизоре» смешно общее притворство — ровно до момента, когда на сцену выходит тишина.

Техника про нас сегодня: лёгкая, а потом стыдно.

Почему спор продолжается

Потому что мы любим простые ответы. Нам хочется подать Гоголя на блюде: «наш/не наш», «их/наш». Но литература живёт иначе: у неё границы по словам, а не по забору. Гоголь остро реагировал на свою эпоху, и мы остро реагируем на свою, поэтому спор и не затихает.

Хорошая новость: спорить можно и полезно, если не пытаться вычеркнуть половину автора.

Практическая развилка читателя:

• Если вы — читатель русской традиции, Гоголь ваш по праву: он сформировал ваш язык смешного и страшного.
• Если вы — читатель украинской культуры, он тоже ваш: он сохранил голос земли, быта, смеха, из которого рождается эпос.
• Если вы просто читатель, он тем более ваш: он ведёт внутрь человека, где национальные ярлыки бессильны.

Да, Гоголь — русский писатель. И да, Гоголь — писатель украинского происхождения и опыта. Два утверждения не спорят — они стыкуются, как две створки двери, через которую удобно входить к его текстам. Когда мы пытаемся оставить одну створку, проход получается узким, а рядом начинают толкаться чужие смыслы.

Гоголь — пример того, как литература упрямо выходит за пределы национальных коробок: язык — один, корни — другие, приёмы — третьи, влияние — везде.

Полезный способ читать его сегодня — удерживать двойную оптику. Видеть в «Вечерах» тёплый фольклор и мудрый смех, в «петербургских» вещах — кошмар смешного и бюрократическую пустыню, в «Тарасе» — одновременно силу товарищества и цену героизации. Тогда вопрос «чей он?» превращается в другой — «что он делает с нами?», и учит смотреть в упор, смеяться честно, бояться вовремя и называть вещи своими именами.