Как много можно успеть за не такой уж длинный весенний день?

Огонёк, стремительно перепрыгнув со спички на бумагу, начинает радостно шебуршать в печке и бестолково метаться между газетой, полешком и лучинами. Минуту-другую подождав и убедившись, что аккуратно выложенное в грубке угощение пришлось по нраву беспокойному, разговорчивому постояльцу, а новую, более просторную и, в отличие от коробка, не коммунальную квартиру, он покидать не собирается, деда захлопывает дверцу и, проверив, всё ли в порядке со вьюшкой и поддувалом, отправляется в сарайку, за углем.

Ну, а мне можно посидеть тихонько на корточках, посмотреть и послушать…

Как в сумерках поддувала бегают, извиваются, прыгают со стенки на стенку, то сталкиваясь друг с дружкой, то разбегаясь в разные стороны, красные тёплые ленточки. Сначала тихонько, а потом всё громче и громче, торопясь и глотая слова, огонёк рассказывает полешку и лучинкам, какую-то свою, интересную и зажигательную историю, а те, поддакивая и соглашаясь с ним, понимающе потрескивают:

 — Так, так… Именно так, уважаемый, всё и было!

А время от времени восхищённо-недоверчиво в их разговор включаются и труба с дымоходом:

 — У-у-ууу…

Грубку растопили, чай попили, живность накормили… Ну, теперь можно наведаться и к тётке Доньке, хата которой — прямо напротив нас. Как раз Петька должен из школы прийти.

А ещё, кроме Петьки, у тётки есть Мишка. Он в их хате появился совсем недавно. Недели две, как его принесли от Зорьки, из хлева, где пока ещё холодно, особенно по ночам, а он уже выше не только меня, но и Петьки. И смотрит так смешно, наклонив голову с большим и широким белым лбом, на котором рожек пока даже и не видно.

Но по лбу его гладить нельзя. А то он, как вырастет, будет бодаться. Лучше по тёплому черному боку с короткой, но мягкой шёрсткой. Безопасней всего это делать, когда Мишка отвлечётся на цибарку, в которой тётка приносит пойло — солидно разбавленное водой Зорькино молоко с подмешанными к нему отрубями и накрошенным хлебным мякишем. Уже при виде ведра телёнок начинает суетливо перебирать тонкими ножками, шумно дышать и изо всех своих небольших силёнок вытягивать шею по направлению к так вкусно пахнущему мамой и молоком железному сосуду. А как только пойло оказывается в пределах досягаемости, малыш сразу окунается в него почти всей своей большелобой мордахой. Даже глаз из ведра не видно. Потому тётка обязательно одной рукой держит цибарку, чтоб Мишка своими суетливыми, нерасчётливыми движениями не опрокинул её и не разлил пойло по полу, как уже бывало не раз, а другой — придерживает голову телёнка, чтобы он в спешке не опускал ноздри слишком глубоко и не захлёбывался.

Вот тогда, когда Мишка так увлечён едой, что больше ни на что и ни на кого внимания не обращает, его можно и погладить. А так — страшнова-ато…

Если в той же комнате, где стоит Мишка, лечь на пол, заглянуть под лавку и чуть-чуть подождать, чтобы глаза привыкли к полумраку, то можно увидеть сидящую в углу гусыню. Она сначала вытягивает шею и шипит. Но если лежать тихонько и не шевелиться, то птица через какое-то время привыкает к новому неопасному соседу и перестаёт волноваться. Вот тогда из-под неё появляется сначала один, самый смелый, жёлто-серый пушистый комочек. А потом ещё и ещё…

Немного оглядевшись, гусята, возглавляемые самым-самым и неуклюже переваливаясь с боку на бок, направляются к неглубокой чугунной сковородке, из которой можно не только попить воды, но и помочить в ней лапки.

Когда эти пушистые, мягкие комочки выходят к месту водопоя, то оказываются на расстоянии вытянутой руки. Даже ближе. Но брать их нельзя. После той, прошлогодней, истории с цыплёнком это мне строго-настрого запрещено. Заборонено, как говорит бабуля. Ах, да вы же не знаете той страшной истории… Но о ней — как-нибудь в другой раз, так как сейчас Петька, только что, высунув язык и от усердия ставя по две-три кляксы на каждой страничке, возился со своими уроками, пыхтел на всю хату, как тот маневровый паровоз на станции, вдруг с шумом захлопнул учебник:

 — Кось…

 — Шо?

 — Долго там, на полу, среди гусят, валяться будешь?

 — А ты шо, уси уроки уже сделал?

 — А то!

 — Гайда на улицу?

 — Щас, подожди…

Пользуясь правами хозяина, Петька достаёт из кухонного стола буханку чёрного хлеба и отпластовывает от неё два солидных куска. Взяв их в обе руки, на секунду, плашмя и чуть касаясь краем, окунает в ведро с водой, после чего — в большую и широкую миску с сахаром:

 — На!

Хорошо, что тётка вышла куда из хаты, иначе не избежать бы Петьке хорошей нахлобучки. Мокрый хлеб в миску макать нельзя! Бабуля за то ругает…

 — Ну что, теперь на улицу?

 — Погнали!

На улице хорошо…

Почти в каждом доме есть ребята моего возраста или на год-два старше. Сколотить небольшую компанию для игры в Штандера, Цурки (Чижика), Салочки или Пижмурки всегда можно.

Ну, а если выгон занят старшими пацанами и девчонками для игры в лапту, можно поболеть за наших против Зубовки. Или побегать за мячом, если кто наподдаст его так, что он улетит далеко-далеко за пределы выгона, куда к речке…

О том, что надо бы и домой, вспоминаешь уже в сумерках, когда приятелей, одного за другим, начинают вызывать матери, выйдя к воротам:

 — Пе-етька! До хаты!

Ну, значит и мне пора. Домой.

А дома… Уже в сенях чувствуется вкусный запах кулеша. Такой аппетитный, что слюну начинаешь сглатывать ещё до того, как откроешь дверь на кухню. Открыв же, но ещё не переступив порога, встречаешься с ласковым и довольным взглядом деда:

 — Ну что, нагулялся? А у нас уже кулеш готов! Садись…

* * *

Глоссарий:

ГрУба (уменьш. грубка, южнорусск.) — печь, печка.
Цибарка (южнорусск.) — оцинкованное железное ведро, расширяющееся кверху.
Выгон — земельный участок, лужайка, на которую в начале лета ВЫГОНялся скот на выпас.