Есть ли жизнь над асфальтом? Часть 2

Перейти к первой части статьи

…Таня третий час сидела на балконе, уставившись в одну точку. Она то ревела, то снова перебирала страницы текстов, которые распечатала с диска из конверта. Ни Тимофей с уроками и грязной формой для каратэ, ни муж в ожидании ужина с недоуменно поднятой бровью не могли заставить ее сдвинуться с места.

Как она сказала там в кафе? Мы все друг о друге знаем?

Катька, когда, когда все это происходило с тобой? Может быть, когда вы с Польским уехали в его первую заграничную командировку? Ну, да, наверное. Сразу после окончания института. Мы все тогда как-то разбежались по жизни. Я была влюблена в своего академика. Мы с ним вообще безвылазно жили на их профессорской даче в ста километрах от Москвы. Муха родила второго. Мы же не виделись почти три года. А когда вы с Польским вернулись, ты была такая шикарная, лощёная, в модных шмотках, курила длинные сигареты с мундштуком и модно рассуждала о childfree.

Я помню, меня еще тогда покоробило, когда ты сказала, что всем надо делать генетические тесты перед тем, как зачать, чтобы не плодить уродов. А Муха заплакала и два года с тобой не разговаривала. Китти, родная…

«Вся жизнь над асфальтом». Автор: Катерина Польская, сдуру согласившаяся помочь лучшей подруге.

«Яна вприпрыжку, насколько припрыжка вообще возможна с ее животом на восьмом месяце беременности, бежала из женской консультации и была влюблена во весь мир. На самом деле она была влюблена в своего Мишку, мир так, присоседился за компанию.

А еще ученые мужи никак не разберутся, есть любовь с первого взгляда или нет. Ее бы спросили. Она-то точно знает, что есть. Еще как есть. Вот как увидела его, рубающим винегрет на кухне у своей крестной, так и поняла: он! Сколько ни пыталась потом вспомнить, где и что там ёкнуло или оборвалось, или увлажнилось, никак не выходило.

Любила, когда бродили по Москве, взявшись за руки, когда делали ремонт в ее маленькой квартирке, когда поехала за ним на Дальний Восток, бросив аспирантуру и перспективы, и сейчас любит.

Дочка (почему-то она была уверена, что у нее дочка, хотя ультразвук за всю беременность ей так ни разу не сделали) в животе пнула ее пяткой. И Яна покатилась со смеху!

— Не ревнуй, дурочка! — с нежностью она погладила себя по животу. — Моей любви хватит на вас обоих. Девочка моя маленькая, ты будешь красавицей, умницей, точной копией твоего папы. Мы будем вместе ходить под парусом, кататься на лошадях, есть чернику прямо с куста, и языки у нас будут синие-синие.

Тут Яна снова рассмеялась и совершенно счастливая раскинула руки, обнимая всю Землю и делясь с ней своим счастьем.

Ночью Янин муж проснулся от того, что Яна встревоженно трясла его за плечо.

— Миша, вставай! У меня воды отошли. Много. Поехали в роддом. Мы рожаем.

— Яша, рано еще. Рано рожать. Нам через две недели рожать, — пробормотал Михаил, не просыпаясь.

— Мишка, да поднимайся ты уже. Или я рожу прямо тут, у тебя на коленках.

Яна очнулась в палате и инстинктивно схватилась за живот. Живота не было. Она попыталась привстать, ей это не удалось. От бессилия и от того, что она никак не могла вспомнить, что с ней происходило после того, как Мишка привез ее в роддом, она заплакала. Соседки по палате как-то попытались ее утешить, но это не очень помогло.

Потом пришёл врач, спросил, как она себя чувствует. На вопрос о дочери ответил уклончиво и даже, как показалось Яне, отвел глаза.

А потом начался ад. Яна, как в бреду, слушала что-то про тринадцатую хромосому, синдром патау, что ее девочка — генетическое отклонение, и не проживет более трех месяцев.

…Янина дочка умерла через месяц после рождения. Яне всего три раза разрешили взять ее на руки. И каждый раз, вглядываясь в ее лунообразное личико, обезображенное заячьей губой, держась за лишний пальчик на ее ручке, Яна задавала Богу только один вопрос.

— Господи, за что? Этот ребенок — плод великой любви. Такой любви, какую ты, господи, и представить не можешь. Она — жданная, желанная, такая любимая. За что, Господи?

А потом Яна умерла. Нет, не физически. Она по-прежнему ела, ходила, спала, даже плакала. Но той, прежней, Яны не было.

Яна почти каждый день проводила на кладбище. Она сидела у могилы дочери до позднего вечера. Молча, уставившись в одну точку. Сначала Михаил ездил за ней, уговаривал, ругался, на руках уносил в машину. Потом перестал. Яна не заметила этого.

Однажды Михаил снова приехал за Яной на кладбище.

— Яна, родная моя, так больше продолжаться не может. Я не прошу забыть, это невозможно. Я прошу не хоронить себя заживо. Жизнь, как это ни банально звучит, продолжается. Ты же знаешь, этот синдром — не наследственное заболевание. У нас будут еще дети.

— Я перевязала трубы, Миша. У меня никогда больше не будет детей, — Яна была абсолютно спокойна, равнодушна и безучастна.

Михаил дернулся, как будто кто-то сильно ударил его по лицу, скривился, сделал несколько шагов в сторону, потом как будто вспомнил что-то, вернулся и достал из кобуры табельное оружие.

— На, возьми, полоумная баба. Грохни меня, а потом и себя следом. Тебе же наплевать на меня, на мои чувства, на мою боль. На твоих родителей, которые состарились на тысячу лет, глядя на тебя. На твоих друзей, которым ты нужна, даже если тебе дико в это поверить. На, стреляй. И все. И больше ничего не будет. Никогда. А здесь, здесь у нас еще может что-нибудь получится. Над асфальтом"…

* * *

…Муха, почему ты никогда не рассказывала, что училась в балетной школе? Мы же вечно восторгались твоей прямой спиной, невероятным подъемом и на спор заставляли тебя сесть на шпагат посреди ГУМа. Ты вечно отшучивалась, дескать, у тебя в роду были африканские обезьяны. И никогда не ходила с нами в Большой. Муха, Муха! И правда, Кошкин твой — полный идиот.

* * *

«Вся жизнь над асфальтом». Автор: Мария Кошкина, такая же примерно дура, как Катерина Иванна Польская.

«Солнечный свет резко ударил в лицо, и Соня открыла глаза.

Медсестра, раздвинув занавески на окнах, с улыбкой и бодрым утренним приветствием в стиле «а кто у нас такой молодец сегодня» придвинула к Сониной кровати столик с завтраком. Соня хмуро буркнула что-то невежливое в ответ и вернулась к своим воспоминаниям.

Вот она стоит у станка посередине зала и страшно гордится, что вчера ведьма МарьСергевна переставила ее из-за рояля сюда, поближе к центру. Примета верная, она на особом счету.

А вот она играет рядом с маминым роялем, еще не понимая, что укладывает любимую куклу спать под великого Чайковского.

Пти батман, гранд батман, плие, еще раз плие, деми плие…

— О! У этой девочки лучший entrechat со времен Улановой! — Соня слышит скрипучий шепот сушеной дамы в буклях. Эта, в буклях, там самая главная в этой комиссии. Она решает, будет ли Соня танцевать на сцене Большого. Сцене, каждая половица которой Соне знакома лично.

У нее кружится голова от запаха кулис. И она верит, что если как следует помолиться богу театра, он обязательно поможет. И она не станет, конечно, двадцатым лебедем за третьим прудом. Она будет раскованной Эгиной, пластичной Никией. Или бешеной Китри. Она видит, как летит над паркетом, едва касаясь рук партнера, летит вопреки законам притяжения.

Вся Сонина не очень длинная пятнадцатилетняя жизнь была связана с танцем, музыкой, положена на балетный алтарь. Состояла из ежедневных тренировок до кровавого пота и редких, но таких счастливых минут, когда их, учениц хореографического училища Большого театра, выпускали в каком-нибудь репертуарном спектакле. И почему, почему она не послала куда подальше этого идиота Кошкина с соседней дачи, когда он позвал ее кататься на мотоцикле?

В палату кто-то вошел. Соня лежала, отвернувшись к стене, и всем своим видом пыталась показать медсестре, что она не будет есть эту гадкую больничную еду. Тем более что балерины не едят хлеб с маслом.

— Сонька, привет! Открой сомкнуты негой очи, — это была не медсестра, это был ее отец. Соня нехотя повернулась. — Давай, моя принцесса, ешь и будем учиться ходить. Смотри, что я тебе принес, — папа вытащил из-за спины костыли.

Соня разревелась и заползла под одеяло.

Папа подошел к окну, постоял там какое-то время, а потом, не оборачиваясь к Соне, тихо заговорил.

— Видишь ли, девочка моя, жизнь — она очень большая и очень разная. Ты сейчас лежишь тут, пытаешься склеить свой маленький разбитый мирок и снова туда вернуться, и снова жить привычной тебе жизнью. Но так не бывает. Надо найти в себе силы и двигаться дальше. Поверь, просто поверь, что мир гораздо больше твоей балетной школы, твоих плие у станка и даже больше твоих заглавных партий в «Жизели» или «Лебедином Озере».

Папа помолчал, прислушался к Сонькиному сопенью и медленно продолжил.

— Если бы ты сейчас встала, взяла костыли и подошла к окну, ты бы увидела, что деревья по-прежнему растут, облака все так же цепляются за шпиль МГУ, трамваи исправно спешат по своим делам… А если бы ты как следует пригляделась, то точно увидела бы этого своего Кошкина. Вон он с глупым видом и букетом ромашек сидит на лавочке под твоим окном. Сонюшка, все будет хорошо! Не только над твоим паркетом в Большом есть жизнь, она есть и над асфальтом"…

* * *

С той памятной встречи прошло полтора года. Подруги больше не встречались в своем любимом кафе. Нет, не потому, что начитались друг дружкиных конкурсных текстов. Просто было как-то недосуг. Дела. Большой город. Суета…

В дверь позвонили. Татьяна, чертыхаясь, поплелась открывать. Она вернулась из командировки под утро и только заснула.

— Кого там? — крайне недружелюбно спросила она в домофон.

— Вам заказное. Откройте, пожалуйста.

«Да что ж вас носит-то по утрам?» — подумала Татьяна, но дверь открыла. Она была уверена, что это очередное умное послание ее академику, но письмо оказалось ей.

«Уважаемая Татьяна Николаевна! Имеем честь пригласить Вас на открытие танцевальной школы…»

«Да что ж такое-то, я — тревел-журналист, а не ивент-блогер,» — с этой мыслью Татоша уже почти отправила конверт в мусорное ведро, как что-то привлекло ее внимание.

«…танцевальной школы Марии Кошкиной».

— Муха, какая ты! — восхищенно пропела Татоша, обнимая изящную стильную блондинку в строгом костюме, идеально облегающем ее статную фигурку.

— Какая, какая… Неуверенная в себе, вот какая. Если бы ты знала, Татоша, как я боюсь. Куда я, домохозяйка с тремя детьми, полезла…

— У тебя все получится. Не может не получится. Когда любишь, все получается. Ты же жить не можешь без своей музыки. Она тебе поможет.

— Может, пойдем по шампанскому для храбрости перед открытием? — Муха потащила Татошу за рукав к своему кабинету.

— Ну, пошли. Слушай, а где Китти? Опять опаздывает, оставляя за собой штабеля рухнувших приматов мужеска полу?

— Китти? О нет, она теперь не опаздывает, — улыбнулась Муха. — Пойдем, она давно нас ждет.

Татоша первой вошла в Мухин кабинет. На диване сидел маленький мальчик в джинсах и клетчатой ковбойке и увлеченно что-то там строил из кубиков Лего. Из-за стола поднялась Китти.

— Знакомься, Татоша, это мой сын. Приемный.

Подруги говорили, перебивая друг друга, говорили и не могли наговориться.

Татоша рассказала, как так ничего и не отправила на тот конкурс, как ее муж, оторвавшись от авокадо, почесав репу и помедитировав над записной книжкой, отыскал телефон старшего брата мужа младшей племянницы Задворского, с которым они раньше охотились. Как она отправила Задворскому свои тексты, и он взял ее на работу. Сначала девочкой на побегушках за штатом. А потом полноценным сотрудником редакции. А теперь она командует целым азиатским отделом.

В дверь Мухиного кабинета уже несколько раз стучали, намекая, что пора бы в зал, церемония открытия вот-вот начнется. Китти разлила остатки шампанского.

— Девочки, за асфальт!

— И за жизнь над ним, — хором отозвались Муха и Татоша.

Фужеры хрустально зазвенели и вспыхнули в лучах заходящего солнца…