«Жизнь прожить — не поле перейти»

Наш Ил-2, как тайфун пронёсся,
В облаках нагоняя врага.
Сердце лётчика сильно забьётся, —
Милая Родина, как далека…

Протаранив врага в поединке,
Самолёт на посадку пойдёт,
И под звуки стального мотора
Ас любимую песню поёт:

Подожди, дорогая, немножко —
Я с врагами за всё расплачусь
И на поезде в мягком вагоне
Я к тебе, моя крошка, вернусь.

Настолько была велика сила любви ко всему родному, что из истосковавшейся груди вдруг полилась песня! О доме, о любимой жене и крошке-дочурке, которая родилась вот только что. Об этом весточку принёс скромный треугольник письма из дома. Милые, родные, как вы дороги им! У меня даже слеза по щеке прокатилась при виде бегущего через поле аэродрома нашего отважного командира эскадрильи старшего лейтенанта Каплия, потрясающего над головой треугольником конверта и кричащего: «Ура! У меня сын родился!». А родилась дочка, Людочка, его «милая крошка», о которой он пел под звуки стального мотора.

Братья вы мои родные, не обижайтесь на меня за то, что я вас помню такими домашними.

Иван Николаевич демобилизовался из армии в звании майора по состоянию здоровья. Он награждён тремя Орденами Красного Знамени, Орденом Отечественной войны, Орденом Красной Звезды и медалями «За победу над Германией», «За взятие Берлина», «За освобождение Варшавы» и всеми юбилейными. Жена Елена Сергеевна, дочь Людмила 1944 года рождения имеет двух дочерей. Сын — Валерий, 1948 года рождения, окончил с золотой медалью 11 классов, затем — машиностроительный институт, получил красный диплом. Сейчас работает в г. Уренгое начальником лаборатории. Жена тоже окончила институт и работает экономистом. Имеют сына 3-х лет.

Я, хотя и со стороны, но тоже видела Майданек. 27 июля 1944 года технический состав 567 ШАП перебазировался в Любартув на машинах. Дорога шла мимо лагеря смерти, нам очень хотелось посмотреть, но нас торопили на аэродром, так как лётный состав был уже на месте. Всё же, машины остановились на 5 минут, но сойти с них не разрешили. Мы сняли шапки и молча смотрели. Почтили память погибших минутой молчания.

Прямо перед нашим взором был высокий забор из колючей проволоки, у ворот стояли часовые Войска Польского. За забором — длинные низкие бараки, и в центре — огромные, как бараки печи. В их жерла, наверное, можно было прямо на машине въехать. Торчали высокие кирпичные трубы, чёрные от копоти и дыма. Между близкими бараками виднелась огромная куча обуви, разной по принадлежности, цвету и размеру. Да, цвет, пожалуй, был один — серый. Чуть подальше, вглубь двора, виднелась ещё одна огромная куча какой-то ветоши или гнилого сена. Нам польский солдат объяснил, что это куча волос, снятых с казнённых узников.

Всё увиденное потрясло, и мы всю дорогу до своего аэродрома молчали, сцепив зубы, и скрутив свои нервы в жгут.

При освобождении Варшавы многие наши самолёты были подбиты, но технический состав не жалея ни сил, ни времени, их восстанавливал в самый короткий срок и снова выпускал в бой. Ведь самолёт — это коллективное оружие и, если обслуживающий персонал будет работать плохо, то и лётный состав будет вынужден плохо выполнять свои боевые задачи. Поэтому техсостав и старался сделать всё зависящее от них в пределах их возможности, и, даже, невозможное. Ведь самолёт ими ремонтировался чаще ночами, при тусклом свете, в поле, без всяких приспособлений, вручную и, порой, не подходящим инструментом, а тем, что есть под рукой. Несмотря на всякого рода трудности, наш полк, пройдя путь от Полтавы до Берлина, через такие жестокие бои в чужом небе, по чужим дорогам, среди чужого народа, преследуемый бандеровцами и другими мерзавцами, подстерегающими всюду, ни разу не был на переформировании. Несмотря на то, что самолёты ремонтировались в таких трудных условиях, полк не потерял своей боеспособности, силы и мощи, и был удостоен чести брать Берлин — последнее и самое главное, наиболее укреплённое, яростно сопротивляющееся, по-зверски огрызающееся ненавистное фашистское гнездо.

О трудностях службы в армии девушек

Трудна солдатская жизнь даже для бывалых мужчин, а нам, девчатам, тем более. Мы знали, что идём на трудную службу, и знали, как эта служба нужна Родине, и шли, не раздумывая, выполняли безропотно любую работу, мирились с любыми трудностями, знали, этим мы высвободили настоящих бойцов — мужчин. Нас ещё в школе учили любить Родину и её защищать. Мы были значкистами ГТО, ПВХО, ГСО, Ворошиловский стрелок. Мы умели работать с металлом и деревом, этому нас учили в средней школе. Правда, я стреляла с левого глаза, т.к. правый глаз у меня был от рождения почти слепой, но этого не было заметно. Надо мной смеялись, но я не обращала внимания и стреляла не хуже здоровых. Ко всему, я очень боялась начальства и была страшно стеснительной.

Но зато, я скоро в жизни поняла, что надеяться нужно только на себя, на свои силы и умение. Я считала, что какой из меня будет человек, если я сама себя не смогу прокормить, а не то, что семью. Я видела, как мучился с семьёй мой отец, и готовилась к любым трудностям. В Орске не было другой воинской части, кроме нас — курсантов-девчат. Мы ходили во все наряды: и свои, и гарнизонные: дневальные, рабочие кухни, охрана аэродрома, горючего и продовольственного складов, патрулирование по городу, на ж/д вокзале, охрана гарнизонной гауптвахты, строили овощехранилище, работали на погрузке вагонов, на консервном заводе грузили консервы и т. д. Иногда приходилось задерживать дезертиров и охранять их на гауптвахте у нас в школе. Были случаи грабежа на продскладе, трудно было добывать дрова для кухни.

Очень труден был женский быт. Бельё нам не стирали, мы сами должны были стирать всяк себе, а условий нет: нет посуды, нет места, негде сушить, негде хранить и т. д. Но мне было легче других, т.к. я умела рисовать и писать, и часто этим занималась. Оформляла красный уголок, писала лозунги, оформляла стенгазету и боевой листок. На смотре в 11 ШМАС по оформлению наша рота заняла первые места. Так и на фронте, я все эти работы выполняла. Писала и в наряды ходила, ребятам помогала поприличнее одеваться в торжественных случаях: праздники, награждения, вызов к начальству и т. д. Особенно от меня доставалось дезертирам. Я их всегда стыдила, ругала, унижала: «Какой тебе „почёт“: охраняют, поят, кормят и на горшочек водят девчонки, а ты, трус, драпанул аж до Казахстана». Ненавидела я их, называла помощниками фашистов. В караулах тяжело было со сном бороться. А на аэродроме нас заедали комары. Я такой массы кусачих кровопийц никогда не видела.

Плакали со стиркой. Старшина ворошит постели, выкидывает палочкой наше грязное бельё, а что делать, сам не знает. Мы собрались жаловаться. Потом нас стали водить специально на речку. Там выкупаемся, постираем и сушим, а то, что не успеет просохнуть, сушили потихоньку завёрнутое в бумаге. А на фронте сразу мокрое бельё крепко выжимали и надевали на себя, так и высохнет. Со старшиной своим мы, как с матерью, разговаривали обо всём. Нужда заставит, кого угодно матерью назовёшь.

С лёгкой руки немцев нас называли «эрзацсолдаты», значит, заменители. Да, мы, женщины, заменили мужчин погибших, раненых, угнанных в плен. Из их рук взяли их оружие и воевали стойко, не отступая перед трудностями и страхом. Нам было страшно, но мы шли, нам было трудно, но мы продолжали идти. Когда не видно в темноте, то кажется, что уши становятся длиннее. На глазах матерей гибнут дети, гибнут матери, оставляя рядом беспомощных детей. Что может быть страшнее, когда горит твой дом и гибнет мать? Что делать? Мы знали — надо бить фашистов. Мы были эрзацсолдаты и ели эрзацхлеб, но мы верили в силу народа и в победу. У нас одна Родина, и мы будем бить немцев до победы! Мы это знали, и все вместе победили!

Таковы наши девичьи воспоминания. Это только начало фронтовых дорог. А там и не знаю, что писать, мы люди маленькие и помним только то, что случилось с нами, да разные бытовые истории".

Эти воспоминания мастера по радио Е. Г. Князевой-Калугиной вошли в состав первой части Сборника. Они представляют собой набор обрывочных воспоминаний, всплывших в памяти женщины-ветерана при составлении первой части полкового альбома. Более обстоятельные и подробно изложенные воспоминания Е. Г. Князевой-Калугиной были записаны для второй части альбома и вошли в неё под заголовком «Жизнь прожить — не поле перейти». Они представлены читателю ниже. (Примечание редактора Лаврова Д. В.)

«Жизнь прожить — не поле перейти»

«…Родилась я 3 января 1921 года. О себе частично рассказывала кое-что в первой части полкового альбома. Хочу добавить по просьбе товарищей ещё немного о своей жизни во вторую часть сборника.

Пусть вступлением к рассказу послужат слова из стихотворения Ивана Бойкова.

Хотелось мне дорог нехоженых,
Земель, неведомых досель,
Не знала, что судьбой положено,
Но всё виднее в жизни цель.

Мы молодыми горы сдвинули,
От мира отвели беду.

Закат, когда он цвета алого,
Рассвету майскому подстать.

Как точно сказано о нас. Ведь мы, защищая Родину-Мать, от мира отвели беду, в то время сами того не ведая.

Мать моя, совершенно неграмотная крестьянка выросла без матери. Отец тоже из крестьянской семьи, потомственный сирота, т.к. его отец, наш дед, осиротел в шестимесячном возрасте во время эпидемии, а наш отец остался без матери, на руках сестёр тоже в полугодовалом возрасте. Моя мама умерла от тифа, оставив отцу на руки пятерых детей, из которых мне (самой старшей) было 14 лет. Отец был военный фельдшер и всю свою жизнь проработал по этой специальности. Мы жили в городе Бирске — он работал участковым военным фельдшером. Всегда был в пути по разным вызовам по скорой помощи. Хозяйствовать в доме и семье приходилось мне с раннего детства: вела домашнее хозяйство за взрослую женщину и училась в школе.

Трудно было в 30-е годы. Не буду описывать всех дел по дому и семье. Скажу только, что мечтала об институте, но… утром ходила в десятый класс, а вечером посещала курсы для учителей русского языка семилетних школ. В 1938 году окончила школу в июне, а в сентябре уехала работать на Урал в Абзелиловский район. Трудно было самой, но я ещё помогала братишкам и сестрёнкам — посылала деньги, вещи. В то время, когда мне исполнилось 16 лет, я получила паспорт, то отец мне сказал: «Теперь тебя государство считает взрослой, примут на работу. Иди работай, а у меня кроме тебя ещё пять детей (в то время он женился и взял женщину с двумя детьми). Они уехали в деревню Суслово, я же осталась у чужих людей вести самостоятельную жизнь. Добрые люди мне помогли и посоветовали: «Учись, а в каникулы поработай, а школу кончи». А я ещё и вечерние курсы закончила. Теперь мне стало легче, и я стала вытягивать из нужды братьев и сестёр. Сестра стала бухгалтером, братья оба закончили медицинское училище в Бирске и стали работать рентген-техниками, оба в одном районе. Вторая сестра по болезни учиться не смогла, окончила только 7 классов и работала, где придётся. Жила со мной. После войны её дочь воспитывали мы с мужем, т.к. сестра умерла в 29 лет, муж женился, а девочка осталась у нас. Сейчас она зовёт меня мамой. Живёт она в Тольятти, медик, имеет 4-х сыновей. Два старших учатся в высшем военном инженерном училище, а младшие ещё с ней дома.

Военную специальность мастера по радио я получила после обучения в 110-й школе младших авиаспециалистов в г. Орске. Там я и присягнула Родине 14 июня 1942 года. По-видимому, мы, девушки, явились первым и последним девичьим набором курсантов в этой школе, т.к. вслед за нами были присланы в школу парни. Видимо, в третьем наборе в 11 ШМАС учились наши однополчане Травкин Е., Семененко Н., Шаблинский Б.

Фамилию командира роты радистов я не помню, но вскоре за воровство — вскрытие посылок курсантов совместно с Босовой Дусей (бывшей курсанткой нашей роты) их отправили в штрафной батальон.

Радиодело преподавали старший лейтенант — татарин из Казани, маленького роста, фамилию его я тоже не знаю, т.к. нам тогда говорили, что фамилии знать необязательно, называйте по званию, и этого достаточно. Старшина роты был по фамилии Чижик (он сам рекомендовался так). Он был очень требовательным, даже слишком, хотя, в конце концов, понял наши сложности жизни, но нам пора было покидать школу.

В ШМАС я проучилась только три месяца, т.к. на практике в мастерской я получила травму левой руки, началось заражение крови, и я оставшиеся три месяца пролечилась в госпитале. Я мало знала по делу, плохо усвоила «морзянку», а когда вернулась в ШМАС, то там уже был новый набор курсантов-парней. Меня отправили в город Казань в 9-ый запасной полк, где я работала заведующей радиоклассом.

В Казани я познакомилась с Аней Бородавко, с другими девчатами. В 567 ШАП мы прибыли в Миргород в мае 1944 года. На было мастеров по радио: я, Аня и Лида Клокова. Я была назначена в первую авиаэскадрилью, где командиром был капитан Балдов М. Я., позже стал лейтенант Каплий И. Н. Моим ближайшим начальником был старший сержант Харитинин Валентин — механик по радио. Чёрный, как грек, скрытый (что-то было в нём скрытное) и страшный матерщинник-виртуоз. Меня он не обижал, иногда орал, но помогал, если было надо. Я его не боялась, а говорила в ответ, что мы делаем общее дело и, если я напортачу, отвечать будешь и ты. Я старалась не из боязни его ругани, а боялась, что по моей вине может кто-то погибнуть. До смерти я не простила бы себе такую оплошность. Я делала и проверяла, проверяла и перепроверяла, переживала страшно и, наверное, поэтому он ругал меня дурой. Он вечно ходил в чёрной от грязи гимнастёрке, блестящей на спине, как хромовая. Ребята старались стирать, прихорашивались, а он, как мне кажется, щеголял грязью, потому никогда её не снимал. Я просила её постирать, но он отвечал: «Я сам!». Другие же охотно предоставляли мне заботиться о них: стирать, гладить, штопать. Если позволяло время и обстоятельства, то я выполняла всё с охотой.

Кроме того я была выбрана заместителем комсорга авиаэскадрильи и выполняла различные комсомольские поручения: читала газету техсоставу, пока все ждали возвращения лётчиков с очередного задания. А как вернутся, — бежала от самолёта к самолёту, выспрашивая лётчиков, как работала связь в воздухе. В эскадрилье было 10−12 самолётов, вылетали иногда все, иногда меньше. Результат опроса я докладывала Харитинину или Натейкину (кто был на месте). Если обнаруживались поломки, то мелкую работу я выполняла сама, а сложную — в мастерской. Я снимала агрегат с самолёта, а Харитинин шёл с ним в мастерскую, оттуда приносил исправный, и я ставила его на место. Иногда Харитинин с Натейкиным выполняли мою работу сами, а меня отсылали писать боевой листок. Я бежала к лётчикам и к командиру, собирала нужный материал и писала, притулившись тут же, на ящиках на аэродроме. Ребята оборудовали щит, где я вывешивала боевые листки.

Особенно трогало меня доверие, когда перед вылетом лётчики оставляли мне адреса родных и близких, документы, фотографии и другие вещи «на случай» и просили, в случае чего, переслать всё это им домой и сообщить деликатно, по-женски, о случившемся их семьям. Я очень ценила это доверие, хранила доверенное пуще своего и ждала, ждала таких лётчиков особенно сильно и была очень рада, когда они возвращались в добром здравии. Это дорогие мне воспоминания, и цена этому прошлому в моей душе самая высокая — доверие! Если я раньше сомневалась, а не надо ли мне там было быть, то теперь я знаю точно, что была нужна людям. Вот уже готовились к встрече одной однополчан в 1985 году. Я в письме спросила об этом нашего замполита Казакова В. М. о том, каково его мнение на сей счёт? Он ответил просто: «Мы, видя вас в своей среде, сразу вспоминали об оставленных дома жёнах, сёстрах, матерях, любимых, дочерях. Надеялись и верили, что выстоим и победим, что встретят нас они с радостью. Что мы нужны там были, как символ, как напоминание о том, что не нужно расслабляться, и крепче бить ненавистного врага, чтоб быстрее встретить своих». Мы, девчата, чувствовали, что наши мальчики нас берегли — спокойно, корректно, ненавязчиво предупреждали, как вести себя в некоторых ситуациях. То расскажут про случай с девушкой из соседнего полка, то предупредят, чтобы одна не ходила, то прямо укажут на личность. Я очень была этим моим старшим братьям по уму благодарна.

Да, нелегко было жить среди мужского населения нам, девчатам, в этом смысле. Но мир не без добрых людей, как говорится, особенно мне чувствовалась большая поддержка со стороны двух наших сержантов из 1-ой авиаэскадрильи. Они не старше меня, но казались какими-то мудрыми, и я их часто слушалась. Не всегда удаётся перейти вброд и не замочиться, но я помнила их наказы и сейчас им благодарна за науку.

Врачи нас травили таблетками, а друзья мои предупреждали — кидай их, не глотай, они тебя искалечат, оставят навек бесплодной. Теперь я узнала, что они были правы. Жаль, что не отыскала я своего друга и не могу поблагодарить его. Со вторым мы встретились в Миргороде и сейчас переписываемся, и я ему уже сказала своё спасибо. Меня просили описать эту сторону жизни, но я не могу этого сделать, пусть лучше каждый желающий знать вдумается и представит жизнь молодых, полных жизненных сил мужчин и среди этой сильной массы редкие мелькающие кроткие плечи женщин. А жить всем хочется, иметь семью, заботиться о ней и ошибиться нельзя, можно обидеть. А можно нахально: «война спишет», да будешь ли жив, будет ли впереди счастье иметь семью, детей, любовь… И некоторые нетерпеливые торопились жить сиюминутно, невзирая на обстановку, на летающую над головами смерть. Ой, сложна была та ситуация для нас, девчат! Как в гражданке есть люди, а есть и звери, то и в армию призывали их, не разделяя, а всех вместе. Наглецы наглели, особенно торопясь урвать от жизни последний шанс, последний кусок схватить первым.

Некоторые скептики судят всех без разбора, всех стригут под одну гребёнку, но у нас ведь тоже была голова на плечах, и мы думали о своей послевоенной жизни. И нам хотелось иметь счастье, но… оно зависело от нас самих, от нашего женского понятия и начала. Нам надо было быть стойкими, выдержанными, иначе нам была бы гибель. Многие ребята научились курить, пить водку. Я сначала просто отказывалась получать табак и водку, а мои друзья мне подсказали: «Зачем ты это делаешь, ты ведь вместо табака и водки имеешь право получать шоколад, при скудном питании он тебе будет поддержкой». Я даже этого не знала, и никто об этом не предупредил. В дальнейшем я стала требовать вместо табака и водки шоколад, что сослужило мне добрую службу. Я, конечно, не из святых, мне был двадцать один-двадцать два года, но я … не потеряла головы и выжила, несмотря ни на что. Конечно, очень обидно было слышать и тогда, и даже теперь, оскорбляющие слова, сплетни, несправедливые упрёки, как вроде таких: «Никогда не женюсь на девчонке, которая побывала под шинелью!». Или некоторые считали, что стоит принести дорогой подарок, и дело сделано. Или прийти в твой угол вечером поиграть с тобой в карты, и всё будет, как надо. Даже устроить свой День Рождения, на который пригласить хозяев-поляков и одну девушку из солдат. В конце концов, взять силой. Пусть не думают однополчане, что это о ком-то из них, нет! Это вообще о девушках-солдатках, о которых мне рассказывали мои верные друзья.

Уже на встрече я узнала, что меня в полку называли муравьём. За что, не знаю, но прозвище меня порадовало (не ППЖ), а муравей — семьянин, труженик, санитар леса. Спасибо им за такую характеристику.

Помнятся и весёлые минутки на аэродроме с шутками и хохмой. Иногда даже Вася Натейкин отсылал меня в сторонку: «У нас будет мужской разговор». Я слышала громоподобный смех и немножечко завидовала — одной было скучно и печально, но я работала. К девчатам бежать далеко. Если с боевых заданий самолёты возвращались израненные, то все срочно брались ремонтировать, не считаясь ни со временем, ни с обедом. Работали по ночам при свете фонарей, укрытыми в палатках и под брезентом. Но к утру самолёт был готов к бою. Делать общее дело считалось общим долгом — каждый, закончив свою работу, бежал помогать товарищам. Меня жалели: «Иди спать, без тебя справимся». Ну, и прикорнёшь где-либо тут же на ящиках. Хорошо помню, как соревновались между собой экипажи: кто из лётчиков сделает больше вылетов, получит больше орденов. А количество вылетов и боевые успехи зависели от техсостава, готовящего самолёт и получалось, что грудь с орденами командира, звёздочки на фюзеляже его самолёта принадлежали и нам. Посмотрите на общую фотографию лётчиков, где стоит в последнем ряду В. В. Бондаренко в окружении своих подчинённых, и как они смотрят на него с любовью и радостью. Точно так же и техсостав гордился своими лейтенантами-лётчиками, старались отдать все свои силы, лишь бы победить. Не зря Ил-2 в нашей среде называли коллективным оружием. Так что был и недосып хронический, и недостаток питания, и нервы мочалились, и хроническая усталость.

Подавляющее большинство солдат старались облегчить девичий быт и труд, но в семье не без урода — были и такие, которые старались обидеть нас, избавиться от нашего присутствия в полку. Был у нас старший инженер в полку (фамилию не помню, да и сейчас она уже неважна). Он терпеть не мог, когда зимой я появлялась в стёганых брюках и телогрейке. Тотчас же отсылал переодеться — надеть юбку и шинель. Или старший лейтенант Мишарин, он старался всеми правдами и неправдами потерять нас в пути во время перебазировки, а иногда, когда не находилось мне места для ночлега, и я оставалась среди солдат, то он меня выгонял, как собаку, за порог. В эскадрилье я девчонка была одна. Приходилось спать, где попало, под кустами, под забором, в любом укрытии, одной проводить ночь без сна. Если бы я встретила его сейчас, я б ему руки не подала. Однажды, уже на немецкой земле подходит ко мне Анечка со 2-ой эскадрильи и спрашивает: «Где ты, Женя, спишь?». Я ей ответила: «В офицерском шифоньере». Она просит: «Возьми и меня к себе, если места хватит». И мы с ней целую неделю проспали в немецкой казарме в шифоньерах. Значит, не я одна так мучилась. Такого «командира» я бы с удовольствием потеряла без капли жалости. Но он служил в управлении полка. В марте 1945 года нас Мишарин, всё же, «сплавил», и меня, и Анечку. Сначала её — в политотдел дивизии, а когда она демобилизовалась, то и меня — на освобождённое ей место. Сначала отправил меня в ординарцы к командиру дивизии, но я категорически восстала против. Тогда, неделю спустя, он «сплавил» меня в политотдел дивизии секретарём-машинисткой вместо выбывшей Ани. Потом я, видя своих однополчан, искренне радовалась встрече с ними. Они рассказывали мне о своей жизни и боевой работе. В июне 1945 года дивизия перебазировалась в г. Киль, а в июле меня демобилизовали.

До войны я учительствовала с 1938 года по 1942 год. У меня в городе Тим Курской области жила младшая сестра, и я решила после войны пожить с ней. Но гражданских документов со мной не было, и военкомат направил меня на работу в РОМВД секретарём-машинисткой. Я прожила там год и уехала домой — меня тянуло к учительской работе. Дома я получила сельскую школу под своё начало, и уехала в село, где прожила всю жизнь. Вышла замуж. Имею сына, сноху и двух внучек. Живу хорошо по моим понятиям. Имеем домик, хозяйство раньше вели, посадили смолоду кругом лес, сад. Уют и покой. Получила пенсию по инвалидности 64 рубля, теперь дважды прибавляли её по десятке, получаю по возрасту 84 рубля. Конечно, плохо со снабжением. Плохо, что ушло здоровье и силы с годами. Хотели получить квартиру, но в Райисполкоме сказали, что нужна городская прописка и в ветеранской очереди 100 человек, дают в год по одной квартире. Значит, придётся ждать 100 лет, а нам, может, и 100 дней не прожить, ведь зимой будет 70 лет.

Так и живём: своим ходом, как до войны. Не стали надеяться на льготы и обещания. Потеряли веру в лучшее будущее. Попросили помощи отремонтировать жильё, нам ответили: «Частные дома не ремонтируем!». Тупик, всё! Правда, по-доброму до сих пор относятся родители наших учеников, но они сами ущемлены, а детей, т. е. молодёжи, в деревнях нет. Есть отдушинка небольшая: приглашают нас в школу на вечера всякие, в клуб на проводы в солдаты и встречи их, в редакцию местной газеты, всякие сборы, педсоветы. Мы с радостью откликаемся. Сын держит корову, мы помогаем ему добывать для неё корм, пользуемся молоком, мясом от их семьи. Овощи садим сами, за маслом ездим в Уфу.

А 9 мая 1989 года в школе, где мы с мужем проработали всю жизнь, в музее торжественно был открыт фотопланшет под названием «Вся семья — защитники Родины». На планшете фотографии Князевых: отец — участник мировой войны, Георгиевский кавалер, мать, четыре сына-фронтовика (старший погиб в концлагере в Молодечно) и пятый, отслуживший срочную службу — офицер, две снохи-фронтовички и сестра — медицинский работник. Сноха — лейтенант медслужбы, инвалид 2 группы, ранена и контужена под Сталинградом, и я. Посылаю фото этого планшета, как наглядный пример судьбы нашего поколения.

На этом, позвольте закончить. Описывать, как ведём воспитательную работу с молодёжью, очень долго и много. Да и все вы, уверена, занимаетесь этим делом.

С уважением, Е. Князева".