Как общаются представители разных поколений?

Получить у Павлушки даже четвёрку на экзамене считалось большим счастьем. Когда студенты находились на занятиях или встречали Павла Панкратьевича в институтских коридорах — они чинно называли его по имени-отчеству.

Или, обращаясь с вопросом, прибавляли звание:

— Вы говорили, что умлаут характерен для немецкого языка, как представителя западногерманской группы индоевропейской семьи, — начинал какой-нибудь студент. — Но на днях я совершенно случайно нашёл в библиотеке информацию о том, что в турецком языке тоже есть понятие умлаута. А ведь, насколько известно, турецкий входит в тюркскую юго-западную подгруппу. Что могло стать причиной появления умлаута у этих совершенно разных языков? Как Вы думаете, профессор?

Это считалось нормальным, и даже более уважительным по сравнению с обращением по имени-отчеству. Выговаривать его было и долго, и для языка неудобно. Поэтому вот уже более двадцати лет в студенческих кругах он оставался Павлушкой.

Шли годы, менялись студенты, незаметно менялся и Павел Панкратьевич. Но мягкое и безобидное Павлушка так и осталось за ним с той самой поры, как он получил профессорское звание, а вместе с ним и должность заведующего кафедрой немецкой филологии.

Это был интересный человек. Лёгкий в общении настолько, что студентам порой казалось, что они беседуют с кем-то не намного старше их самих. Бывший спортсмен, он иногда рассказывал про то, как в молодости увлекался боксом. Молодые ребята и девушки покачивали головами, в которых не укладывалось то, что худощавый профессор с неизменным «Паркером» на лацкане пиджака когда-то надевал на руки массивные кожаные перчатки. Ещё сложнее было представить его победителем на ринге.

Но иногда Павел Панкратьевич проводил занятия прямо у себя дома (он жил в соседнем от института квартале). И если ему случалось по уважительной причине пропустить занятия в стенах родного вуза, он приглашал студентов к себе домой. И тогда, рассевшись кто на стулья, кто прямо на ковер, они могли видеть дипломы и грамоты, полученные Павлом Панкратьевичем, когда он был ещё совсем молодым. А массивные кубки, выглядывая из шкафа, гордо подтверждали честность получения этих дипломов.

Рассказывая во время занятий о своём юношеском увлечении, профессор мог сильно увлечься. И тогда объяснение правил по грамматике уменьшалось на пятнадцать минут, а то и все полчаса. Это было невиданным для других преподавателей, которые дорожили каждой минутой, явлением.

Впрочем, сокращение учебного времени происходило очень редко. Студенты не могли пожаловаться на то, что какая-то тема осталась незавершенной. Самые сложные и не поддающиеся пониманию материалы во время практических занятий объяснялись с лёгкостью. На простоту изложения был способен только Павлушка.

Улыбающийся какой-то то ли полудетской, то ли наивной улыбкой, Мельниченко был всеобщим любимцем второкурсников и третьекурсников. Тех, кого ему доводилось учить, неизменно называл «лапочками» и «зайчиками». Ни один профессор, тем более, завкафедрой, не позволял себе такого. Павлушке прощали всё.

Декан факультета при встрече на улице в знак уважения приподнимал шляпу. Ректор, который когда-то сам овладевал немецким языком на занятиях тогда ещё старшего преподавателя Мельниченко, галантно раскланивался, если сталкивался с ним на широкой лестнице. Студенты прилагали максимум усилий, чтобы выучить сложный предмет. Но старались не потому, что он мог понадобиться им в будущем, а потому, что обожали мягкого и всегда позитивно настроенного профессора.

На экзаменах Павел Панкратьевич был всегда предельно строг. Обожающий свой предмет, видимо, он хотел, чтобы студенты знали его так же хорошо, как он сам. Он не пользовался никчёмными фразами, что, дескать, «на пять знает сам Господь Бог, на четыре я, а вам, дорогие мои, остается только троечка». Во время экзамена профессор был настроен доброжелательно, словно беседовал на интересную тему, незаметно задавая вопросы один за другим.

Привычно улыбаясь, он гонял по всему пройденному курсу так, что после экзамена студенты выходили красные и потные. Бежали к автомату с газировкой и, подобно Шурику из хорошо знакомого всем фильма, выпивали сходу два, а то и три стакана шипучей воды. Но если студенты выдерживали все круги грамматических мытарств и в их зачётке появлялась «четвёрка» за подписью завкафедрой, это вызывало уважение преподавателей. Всех без исключения.

— Раз уж сам Мельниченко поставил Вам «хорошо», я могу поставить только «отлично», — часто слышали студенты, когда отвечали по другим предметам.

Пятёрок профессор почти не ставил. И всё же в студенческой среде обид на него не держали. Довольствовались либо имеющейся четверкой, либо добровольно соглашались на повторные мучения и пытались пересдать теорию немецкой грамматики.

Иногда бывало так, что явный претендент на красный диплом не мог получить пятёрку, как ни старался. Тогда куратор группы лично шёл к профессору в кабинет, беседовал с ним — и в зачётке у какого-нибудь условного Иванова всё-таки появлялось заветное «отлично».

Но по большому счёту это было не так уж важно. В красном дипломе можно было иметь пять или даже шесть четвёрок. Поэтому одно «хорошо» на получении диплома с отличием никак не сказывалось.

Продолжение следует…