Проза — статьи по теме

В июле 2015 года мы с женой и младшей дочерью отправились в автомобильную поездку по городам моего детства. Она планировалась как развлекательно-познавательная, в каждом городе были заказаны экскурсии. Ульяновск не стал исключением, хотя я в нем раньше никогда не был, там мы сделали первую остановку. Слушая экскурсовода, рассматривая многочисленные здания, связанные с Лениным, я невольно вспомнил одну почти забытую историю, произведшую в свое

Однажды червячка послали со специальным заданием на самый верх кучи, объяснив, что ему доверяется очень важное и ответственное задание — пожирание несгнивших яблок на самой поверхности навозной кучи. Долго находиться на верху неподготовленный червяк не мог, поэтому ему предстояло постепенное привыкание. Вместе с другими своими червяками-товарищами червячок выполз на поверхность и… почти ослеп и оглох.

Во дворе старого дома, построенного еще в колхозные времена, рядом со скотным хлевом и подле раскидистой яблони лежала большая навозная куча. Лежала она там с незапамятных времен и была, наверное, такой же старой, как и сам дом.

Жоржик откинул крышку пианино, взял несколько звуков и внимательно вслушивался, как звуки растворялись в тишине дома. Потом открыл верхнюю крышку и стал сосредоточенно всматриваться в бесчисленные бархатные и металлические молоточки и струны.

Август в Алупке был тих и задумчив. Уже краснели листья винограда, и причудливые их тени отражались на выбеленных жарой и временем стенах домов. Уже лазоревые кипарисы казались более сдержанными, и от них тянуло печальной смолистой прохладой. Воздух становился прозрачным и звенящим, а это верная примета осени, еще не наступающей, а словно кошка, вкрадчиво и мягко крадущейся. Но, так же как кошка, всегда верно и незаметно достигающей своей

Люблю смотреть, как идет дождь. Не летний — тот ненадолго, а настоящий, осенний, затяжной. У него даже звук другой. Глубокий, основательный, и воздух, знаете ли, сырой такой, вкусный. Хорошо в такой дождь сидеть дома сытым, в тепле и смотреть в окно. Мысли хорошие в голову лезут, на душе спокойно.

Все мы во что-то верим. Всегда. Да мало ли во что? В том разве суть? Верим. Всегда. Потому как вера та надежду даёт. Вот и я. Взрослый вроде бы мужик, повидавший уже, но — верю! Нет, не в Бога. И не в чёрта. А в кое-что

Когда Егору пошел восемнадцатый год и его вызвали в военкомат для прохождения медицинской комиссии, там у него, раздетого до трусов, растерянного и непривычно униженного, робко стоявшего у холодной, облупившейся от времени серой стены, среди гомона своих однолетков, мельтешащих белых халатов медицинских работников военкомата, прокисшего запаха пота и неясного, но все же ощутимого, витавшего в воздухе адреналина, впервые смутно и как-то

То, что раньше наши мамы и бабушки называли приметами, а мы от этого презрительно отмахивались, вдруг обрело совсем другие формы! В какой угол в комнате поставить кровать, какого цвета должны быть стены на кухне, на какую ручку малышу завязать ниточку и должна она быть шерстяной или шёлковой, во вторник или среду ходить к парикмахеру и полная ли в этот день Луна — всё это очень важно!

Помню, в детстве, когда мы плохо кушали, бабушка пугала нас соседом из дома напротив. Любил он на балконе часами просиживать. Сядет часов в 9 утра и просидит до вечера. Может, старый был. Может, болел. Издалека не видно, а сейчас никто уж не скажет.

«Мсье Кассини, мсье Кассини, ваш кофе готов! Ваш кофе… О, Боже!» — маленькая опрятная старушка поставила поднос на стул и всплеснула руками. Коричневые ленты ее чепца смешно подпрыгнули.

Дни, однако, текли, и ни один из них не обещал ничего хорошего. Маме назначили процедуры, потом их отменили, замаячила, а потом состоялась операция, не принеся с собой утешительных вестей. Моя сорокавосьмилетняя мать семимильными шагами направлялась к смерти, и ничто в целом мире не могло остановить этого.

Мы редко выезжали из дома зимой. Работа, учеба и прочая тягомотина. Зимой мы затаивались, сжимались как пружина, берегли силы в ожидании лета. Зиму, нашу бесснежную, серую, бакинскую зиму, надо было перетерпеть, как терпят надоевшую еду. Но уже в конце февраля, когда миндальные деревья первыми примеряли на себя весеннюю одежку, мы оживали.

Сиреневые сумерки лежали на гранитных плитах, железных крестах и мраморных ангелах. История человеческого тщеславия проходила передо мной в камне, золотых надписях, искусных насечках и живых цветах в мраморных урнах. Тщеславие разделяло людей при жизни, разделяет и после смерти. Могилы бедняков украшали заржавленные стелы, выцветшие фотографии и легкие синие цветы, которые первыми покрывают весеннюю землю.

Если я скажу вам, что все это правда, вы мне все равно не поверите. Если я скажу, что это неправда, то тогда зачем я поместила этот рассказ в цикл «Шкатулка памяти»? Поэтому выберу золотую середину. Все, что здесь написано, действительно было, но было не только со мной, а и с моими друзьями и близкими, иных из которых уже нет, а некоторые далече. Их и мои памятные истории легли в основу этого рассказа.

Ну вот, опять! Стоило мне выйти на улицу, как дождь полился не на шутку. Где же зонт — неужели дома остался? Так и есть! Вернуться, что ли? Да ведь я уже далеко от дома отошёл. Может, под деревом переждать? А вдруг непогода затянется и мой любимый хлеб закончится?

Тетя не была красива. Господь наделил ее ладной фигурой и решил, что этого хватит.

Если правда, что детство — самая безмятежная пора жизни человека, то детство Дины было безмятежным в превосходной степени. Конечно, она смутно догадывалась, что не у всех такое детство, и даже далеко не у всех. Но это касалось ее не больше, чем бином Ньютона касается арии Кармен. Дина вбирала в себя детство круглым сияющим животом, пыльными исцарапанными ногами и пушистой, в рыжеватых кудельках головой. Она пила детство ртом, высыхающим от