Где ты, женское счастье? Любка. Часть 2

Всего же краше были глаза, удлиненного разреза и необычного фиалкового цвета. «Такие глаза в мире только у двух женщин, — говорила мама, — у Элизабет Тейлор и у тебя». Сравнение с Элизабет льстило Эльзе, всегда у нее на стене висел портрет Тейлор в роли Клеопатры.

Что произошло на пляже, что произошло после пляжа — трудно сказать. Но 48-летнюю потухающую Эльзу закружил, смял, заворожил вихрь страстей. Не вихрь — вулкан, огнедышащая лава! Без того худощавая, она еще больше постройнела, глаза не просто вспыхивали и горели, а светились постоянным внутренним огнем, она пламенела дивной и страшной красотой предувядания.

Олегу было 29. Шатен с узкими зелеными глазами. Актер местного ТЮЗа. Когда вышел из возраста четвертого дерева и пятой кикиморы в «Аленьком цветочке» и «Царевне-лягушке», стал играть Д’Артаньяна и пирата Джона Сильвера. На момент знакомства с Эльзой эти два персонажа кристаллизовались в нем и выдали миру коктейль чего-то безумно отважного и обаятельно-циничного. Самоуверенного. В общем, того, что безотказно действует на женщину. Семьи у него не было. Жил он в маленькой съемной квартире на окраине города.

Несколько глубоких взглядов и искренней задушевности подействовали на Эльзу опьяняюще. Через несколько недель он переехал к ней. Они стали жить вместе.

Эльза была прекрасна. Никогда раньше она не цвела так ослепительно. Глядя на нее, язык не поворачивался подумать и сказать что-то плохое. Хотелось, чтобы это состояние продлилось у нее как можно дольше. Мама осторожно крестила ее вслед, когда она, уходя от нас, не сбегала, а слетала по ступенькам. Все сомнения мамы — «он же молодой, прощелыга, он же поиграет с ней и бросит, еще и в квартире ее пропишется» — повисали у нее на языке. У Эльзы были такие струящиеся счастьем глаза, что все слова казались бессмысленными и беспощадными.

Скромница в первом браке, осторожная и деликатная женщина во втором, сейчас она будто наверстывала за всю свою недолюбленную жизнь. Запаленные кони страсти гнали и гнали ее к последнему пределу. Казалось, она нашла то, что невольно искала всегда. Кочевница обрела Дом. Рыдания прекратились. Были только слезы радости и беспрестанное «тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы!»

О-о-о, какие сыпались на нас в это время подарки! Шарфы, кофточки, сувениры, духи. И конфеты, конфеты, конфеты… Сладкая вуаль счастья. Да Бог с ними, подарками! Какими лучистыми словами она обволакивала всех окружающих. И не только окружающих! Нежностью своей она не обделяла ни бездомных кошек, ни блохастых собак, ни травинку, ни камень. А уж для единственного любимого Олеженьки, сколько выдумывалось ласковых имен! Аленький мой, Аленький, Легонький, Леженька-Неженька, Олегушка, Ольгушевич и даже Оле-Лукойе!

Фонтаном ласки от нее било! Когда она забегала к нам и с размаху усаживалась на оттоманку, мама уже не говорила ни слова. Молча ставила перед нею чай и слушала. Чай или стыл нетронутым, или же мгновенно отхлебывался кипятком, так что обжигал ей все небо, но на поток слов это не влияло. Никогда в жизни я не слышала столько восторженных эпитетов. Обнаженное сердце трепетало в каждом из них.

 — Ты знаешь, Оля, — шептала она, — знаешь, что он мне подарил?! — Она наклонялась над ухом матери и шептала ей что-то. Мама улыбалась и бормотала «дай Бог, дай Бог!» Потом Эльза шептала еще что-то, мама краснела, опускала глаза и махала на нее рукой. Вообще этот шепот на ухо и мамино залитое краской лицо повторялись с четкой периодичностью. При этом глаза у обеих загорались мгновенно.

Однажды мама попыталась внять голосу осторожности.

 — Эльза, ну ты любка! Смотри не сглазь! Не надо так часто об этом рассказывать.

 — Ну, я же только тебе!

 — И мне не надо! От греха подальше. Мало ты в жизни мучилась?! Нашла — молчи, и потеряла — молчи!

 — Да ну тебя, бабка-кликуша! Оленька моя!!! Так хорошо!!!

 — Любка ты, любка!

 — Ага! И мне это очень нравится! И ему тоже!

 — Кто бы сомневался!!!

Эльза с хохотом валилась на оттоманку, а потом начинала целовать нас мамой.

 — Да пусти ты, сумасшедшая! — отбрыкивалась мама. — Ну, точно, совсем сдурела!

Но Эльза уже стояла в дверях, сияла пунцовой помадой, искрилась.

 — Все! Пока-пока! Я убегаю! Скоро Аленький с репетиции придет. Такая ответственная роль у него. Представляешь, они ставят «Алые паруса». Он играет матроса Летику. Все, я побежала мужа кормить!

 — Летику! — усмехалась мама, закрывая дверь. — Ответственная роль! А чего же Грея ему не дали? Хорошо еще, что не пятое весло и не восемнадцатый парус играет! А, да ладно, лишь бы она счастлива была.

Мне тогда было 17. Я оканчивала школу, считала себя взрослой и позволила себе спросить:

 — А как ты думаешь, это у них надолго?

Реакция моей строгой матери, вырастившей меня без отца, была на удивление растерянной и жалкой:

 — Не знаю, Софинька (так ласково называла меня только в раннем детстве). Нет, наверно.

 — А что будет тогда? — я от неожиданности присела.

 — Боюсь я. Лишь бы все было бы тихо. Любка она, а это плохо. И жизнь как-то шиворот-навыворот сложилась. Ни ребенка, ни котенка, ни мышонка. Бесприютная она.

 — Как это любка?

 — А вот так.

И тогда я впервые услышала от мамы о ночной фиалке — любке. О том, что растет она в чаще леса и ночью заливает поляны одуряющим любовным ароматом. Много говорить мать не любила и сунула мне в руки книгу Пришвина. На отмеченной странице я прочла:

«На мое чутье, у нашей ночной фиалки порочный запах, особенно под конец, когда исчезнут все признаки весны и начнется лето. Она как будто и сама знает за собой грех и стыдится пахнуть собой при солнечном свете. Но я не раз замечал: когда ночная красавица потеряет первую свежесть, белый цвет ее потускнеет, становится желтоватым, то на этих последних днях своей красоты она теряет свой стыд и пахнет даже на солнце. Тогда можно сказать, что весна этого года совсем прошла и такой, как была, никогда не вернется».

 — Поняла? — спросила мать, когда я захлопнула книгу. — Она любка!